Винсент всегда был человеком довольно сдержанным, он умел владеть собой и не считал нужным проявлять свои чувства и эмоции. Да, он всегда держался с достоинством и самообладанием, хотя Кассандра называла его «замороженным». Но она ошибалась. К ней он был холоден лишь потому, что она не вызывала в нем ничего, кроме кратковременного возбуждения и последующего отвращения. А вот Эммалину он действительно любил, любил по-настоящему.
И вот граф вдруг узнал, что его драгоценная дочурка на самом деле не его дочь, а результат соития его жены с мужчиной, которого он презирал. Когда Винсент услышал это ужасное признание Кассандры, ему на мгновение почудилось, что его сердце вырвали из груди и растоптали…
Наконец золотистые щелочки в зашторенных окнах стали гаснуть одна за другой, и вскоре весь дом погрузился в темноту. Наверное, маркиз лежал сейчас в теплой постели и прижимался к милосердной мисс Макфейл, столь самоотверженно спасавшей его и оберегавшей. Этот негодяй живой и теплый, а Эммалина – холодная, в сырой земле! Нестерпимая несправедливость. Винсенту хотелось ворваться в дом и вонзить нож в грудь Хейдона, хотелось увидеть, как глаза его в ужасе расширятся и как кровь его потечет на простыни и на пол.
«Терпение, – сказал себе граф. – Ты должен набраться терпения».
Теперь, когда он знал, что Хейдон скрывается под именем Максвелла Блейка, мужа и отца семейства, следовало тщательнейшим образом все обдумать. В первой половине дня Винсент не на шутку встревожился, увидев, что мерзавец залезает в карету; граф подумал, что Хейдон прекращает свой маскарад и уезжает из Инверари, чтобы скрываться как-то иначе. Винсент последовал за ним, но Хейдон приехал в галерею, провел там больше часа и отправился обратно домой. Открыл ему какой-то старик, похлопавший его по плечу; и тотчас же маркиза окружили дети – они схватили его за руки и потащили в дом.
Винсенту вспомнилось, как малышка Эммалина цеплялась за его руку своими крохотными пальчиками – ей тогда было три года. Она перехватила его в коридоре и потащила за собой в комнату, где спрятала тряпичную игрушку. «Папа, найди, где собачка!» – пищала девочка. Это была их любимая игра, и Винсент всегда делал вид, что ищет собачку, но никак не может найти – заглядывая под кресла и диван, он хмурился и чесал в затылке к восторгу Эммалины.
Винсент не помнил, когда в первый раз выдернул свою руку и отвернулся от малышки. Девочка продолжала тянуться к нему день за днем, неделя за неделей, до того ужасного момента, когда наконец поняла, что папочка больше не хочет держать ее за руку, не хочет обнимать, целовать, играть с ней и называть «маленькой принцессой».
После этого она уже не тянулась к его руке.
Винсент зажмурился и тихо застонал.
– Смерть – это слишком легко для тебя, мерзавец, – процедил он сквозь зубы.
Шумный многолюдный Глазго был городом необычайной красоты и крайней бедности. Холодные воды реки Клайд, протекавшие по его центру, связывали реку с Атлантическим океаном, что наилучшим образом соответствовало нуждам растущей промышленности. Городской пейзаж состоял в основном из фабричных и заводских строений; кроме того, здесь было множество котельных и складов корабельных принадлежностей, протянувшихся по берегам реки Клайд. Заводам, фабрикам и шахтам постоянно требовалась дешевая рабочая сила, и улицы Глазго заполняли толпы тех, кто прибывал из горной Шотландии в надежде найти работу; увы, они находили здесь конкурентов – столь же отчаявшихся ирландцев и итальянцев. Богатством же обладали немногие избранные, те, кто строил себе роскошные особняки, заполняя их дорогой мебелью и редкими произведениями искусства. Что касается мужчин, женщин и детей, работавших на фабриках, то они, смертельно уставшие и изможденные, возвращались вечером в свои грязные, зловонные трущобы, где продолжали нескончаемую войну с голодом и болезнями. Но и с такими ужасными кварталами Глазго являлся одним из самых блистательных городов Европы, то есть это было очень подходящее место для того, чтобы представить Шотландии знаменитого французского художника Георга Булонэ.
Женевьева с изумлением смотрела в зеркало и не могла поверить, что она вдруг так изменилась. С помощью Юнис и Дорин она подобрала себе в модном магазине серое шелковое платье с тонкими, почти прозрачными кружевами – кружева обрамляли глубокое декольте и украшали подол юбки. Фасон платья был не самым модным, не было на нем и избыточных украшений, как на тех нарядах, которые им показали первым делом. Юнис и Дорин вздыхали и ахали, рассматривая причудливые тускло-розовые, лиловые и весенне-зеленые платья, расшитые бисером и разукрашенные бантами и лентами, однако Женевьева заявила, что ей больше всего нравится именно шелковое серое. Было время, когда она с восторгом надела бы платье более легкомысленного фасона, но то время миновало – теперь она была не молоденькой избалованной девушкой, а взрослой женщиной, незамужней матерью шестерых детей, которых надо было кормить и одевать. Да, теперь она не могла выбрасывать деньги на модное платье, ведь даже это она будет надевать лишь изредка, в исключительных случаях.
Но и нынешняя обновка была, по мнению Женевьевы, слишком шикарной, и, уж конечно, это платье было намного лучше всего, что у нее было в последние годы. Узкий лиф треугольником сходился от груди к талии, а юбка, поддерживаемая кринолином, словно взлетала колоколом.
По просьбе Женевьевы в номер гостиницы прислали горничную, чтобы помогла ей одеться, потому что сама она не могла справиться со сложностями корсета, кринолина и с бесчисленными пуговками и крючками на спине. Алиса оказалась симпатичной и общительной девушкой; она предложила Женевьеве уложить волосы, но та поначалу отказалась, решив, что, как всегда, просто заколет их на затылке. Но в конце концов Алиса уговорила ее – сказала, что ей нечасто приходилось видеть такие чудесные волосы, как у Женевьевы. Девушка сообщила, что хочет «опробовать» новый стиль, который недавно видела в модном парижском журнале.
Когда Алиса закончила укладку, золотистые волосы Женевьевы стали походить на чудесный букет из завитков и локонов, сколотых на затылке. Кроме того, Алиса вплела ей в волосы букетик нежно-розовых и белых бутонов, что произвело потрясающий эффект – добавило всплеск краски к серому и кремовому тонам платья. Женевьева испугалась, что цветы – это слишком вызывающе, но девушка и на сей раз переубедила ее, сказала, что они очень подходят для такой красивой и изящной дамы, как она; к тому же другие дамы, по ее словам, приходят на вернисаж в страусовых перьях и даже в бриллиантах, так что никто не скажет, что прическа с цветами неуместна.
