– Нет, скорее – лучше утешить.
И, понимающе переглянувшись, они перевели разговор на другое.
Несколько дней спустя Элиана писала письма, сидя за столом из полированного орехового дерева в маленьком уютном кабинете, полном изящных безделушек и высоких ваз с букетами цветов, ежедневно доставляемых в дом по приказу Максимилиана.
Скрипело перо, шуршала надушенная шелковистая бумага, и письма одно за другим ложились на край стола.
Молодая женщина сидела прямо, с неподвижными плечами; лишь иногда отбрасывала рукой пряди длинных волос, отчего каскады густых белокурых локонов начинали струиться по спине, переливаясь в приглушенном свете канделябров.
В дверь заглянула служанка.
– К вам пришли, мадам.
Элиана повернула голову.
– Кто?
– Господин Бонклер.
Это был неприемный день, но Элиана, не зная, что привело в ее дом посетителя, решила выйти. Арман Бонклер несколько раз присутствовал на ее вечерах, но они были едва знакомы. Элиана помнила, что Максимилиан относился к этому человеку с опаской, поскольку, если верить слухам, Арман Бонклер принадлежал к тайной партии роялистов. Впрочем, молодую женщину мало интересовали его политические взгляды, она привыкла оценивать окружающих прежде всего по их человеческим качествам и поступкам.
Поглощенная тревожными мыслями, Элиана вышла в зал, где в это время было пусто и довольно прохладно.
Поздоровавшись с гостем, она предложила присесть и села сама, расправив спадающую волнистыми складками желтую тунику, подол которой был вышит золотой гладью.
Арман Бонклер обладал счастливой внешностью покорителя женских сердец: кудрявые темно-каштановые волосы, блестящие карие глаза с яркими, словно фарфоровыми белками. В его лице, во всем облике была какая-то мягкость, идущая скорее от хитрости, чем от доброты. Слушая собеседника, он всегда улыбался, но улыбался только губами. А его вежливость, как подозревала молодая женщина, служила прикрытием крайней самоуверенности.
– Я велел вашей служанке поставить цветы в воду.
Элиана слегка наклонила голову.
– Спасибо, вы очень любезны.
Едва она собралась полюбопытствовать, что привело его сюда, как он заговорил сам, но о другом: о новых пьесах, выставках, концертах…
Когда стало очевидно, что эта утонченно-изящная беседа затягивается, молодая женщина приказала подать чай.
Прошло еще с полчаса, и гость, похоже, решил уходить. Он поблагодарил хозяйку за сердечный прием, а затем с ловкостью фокусника извлек из кармана сюртука бархатный футляр.
– Прошу принять это от меня в знак дружеского расположения.
В футляре оказался красивый янтарный браслет с позолоченными перемычками. Господин Бонклер предложил Элиане примерить украшение и, целуя ее руку, намеренно подольше задержал пальцы женщины в своей ладони.
Элиана понимала: необходимо это пресечь и как можно скорее. Но она медлила, ей мешал природный такт и осознание того, что в происходящем есть часть ее собственной вины.
Куда проще было в прежние времена, когда светская дама могла поставить неучтивого кавалера на место одним движением бровей! Но теперь все переменилось, и светские женщины стали другими, да и принадлежала ли она теперь к числу порядочных, благородных дам?
Наконец он произнесла:
– Я не могу взять ваш подарок, мсье Бонклер. Друзья присылают мне цветы, иногда – фрукты или шоколад, но – ничего больше. Простите, но это слишком дорогая вещь.
Он улыбнулся; его глаза обшаривали ее фигуру с ног до головы, а за подчеркнутой учтивостью скрывалось нагловатое самодовольство человека, привыкшего во что бы то ни стало добиваться своей цели. Что-то в нем словно бы говорило: «Никуда ты от меня не денешься!»
Элиана все понимала, но не могла ничего сделать. И ей впервые пришла в голову мысль о том, что только Максимилиан, пожалуй, сумел бы по-настоящему ее защитить.
– Очень жаль, мадемуазель Элиана, – произнес господин Бонклер, слегка растягивая слова. – Поверьте, это был искренний жест.
На этом они, к счастью, распрощались, но на душе у молодой женщины остался какой-то неприятный осадок.
…Арман Бонклер заходил еще несколько раз, приносил цветы… В его манерах сквозила настойчивость, и Элиана рискнула поделиться с возлюбленным своими тревогами, но тот только отмахнулся. «Откажи ему от дома, – посоветовал он, – я же предупреждал тебя: этот человек имеет связи с роялистами, твое знакомство с ним может дурно повлиять на репутацию салона».
Казалось, только это его и волновало. В последнее время Максимилиан был всецело поглощен делами – ему светило очередное повышение – и не обращал внимания на мелочи.
Похоже, он доверял Элиане. А может, просто начал понемногу охладевать к ней?
Софи Клермон лежала на кровати в своей спальне, без мыслей, без сна, охваченная одним лишь тоскливо-испуганным ожиданием. Париж спал, и вокруг не было ничего, только темная комната и мутный свет за окном. Прошел час, второй, третий, и вот наконец настал этот мучительно-тревожный момент: внизу послышался шум, приглушенная ругань, громкие шаги.
Тело Софи напряглось, против воли она вмиг превратилась в судорожно сжатый комок обнаженных нервов. Она лежала, не двигаясь, и руки беспощадно леденели, а сердце стучало так часто, что было трудно дышать. Женщина не знала, чего ей больше хочется: вскочить и бежать сломя голову, не разбирая дороги, или навек застыть в отчаянной неподвижности. Казалось, в теле не осталось ни одной клеточки, куда бы не вполз отравляющий темный страх.
В это время в пустом проеме двери возник огромный расплывчатый силуэт, и Софи тихонько передвинулась на край кровати.
Робер Клермон подошел, шумно дыша, и пошарил рукой в поисках свечи.
– Черт возьми! – угрожающе произнес он. – Где ты? А ну, поднимайся, дрянь!
Софи неслышно соскользнула с постели. Вероятно, Робер опять проигрался в пух и прах и вдобавок был пьян.
Она жила словно в капкане: ни дня без боли и страха. Ее терзало бессилие, физическое и, что страшнее, – душевное. По закону Софи была собственностью Робера, церковь не допускала развода, и открыто жаловаться кому-либо не имело смысла, более того, разъярившись, муж мог изувечить ее, и тогда исчезла бы последняя надежда на освобождение.
Софи вняла советам Шарлотты: заинтересовалась дипломатией и благодаря дяде сумела проникнуть во влиятельные круги. В Париже и Вене она блистала на приемах, пряча за улыбкой страдания и слезы, а синяки – за румянами и пудрой.
Не передать словами, что владело ею в минуты притворного триумфа: разрушительное чувство протеста, губительное отчаяние, злоба загнанного в угол, задавленного несправедливостью существа. Она ждала, как свойственно всем людям, что черная полоса жизни минует и наступит новый рассвет, но годы шли, а избавление не приходило. И Софи все больше хотелось сделать то, что, как ей давно казалось, должен был сделать позабывший о ней Господь.
