Увидев, что мои слова произвели должное впечатление, я остановил двуколку.
— Так вот, допустим, между нами нет любви и никогда не будет, но, чтобы угодить мистеру Эру, я согласен взять на себя труд отвезти вас в Торнфилд. Я согласен также вернуться в аббатство. Что выберете?
Линтон молчал в нерешительности — упорное нежелание верить мне боролось с логикой моих аргументов. Возможно, решающим оказалась невозможность разумного объяснения нашего возвращения в аббатство.
— Ладно, поехали, — решился он. — Только молча. Мне нечего больше вам сказать, и у меня нет ни малейшего желания выслушивать ваши речи.
И мы двинулись на запад — навстречу сумеркам. Ветер крепчал, гоня с Северного моря грозовые тучи. За спиной у нас, где небо было ещё довольно ясным, пылал закат, озаряя собирающиеся впереди мрачные громады туч багровыми отблесками. Мы обогнули колючие заросли, и тут начали падать первые капли дождя.
Добравшись до развилки, я свернул не к дому, а к конюшням и взглянул на Линтона. Одна — две секунды — и он понял, что происходит. Лицо его тревожно перекосилось, и в тот же миг левой рукой я схватил его за воротник.
— Не так скоро, — сказал я, — думаю, пока мне без вас не обойтись.
— Нет — оставьте меня! Хитклиф, что это значит? — Он панически причитал, пока мы не доехали до конюшни. Я молчал — ведь он же просил ехать молча; эту его просьбу я мог выполнить.
Мне повезло. Двери западной конюшни были широко открыты, как я их оставил. Да и кому было их закрывать — вся прислуга уехала с экипажами. В Торнфилде не осталось никого, кроме миссис Фэйрфакс и нескольких служанок в доме. Придерживая сопротивляющегося Линтона, я ввёл двуколку в тёмное чрево конюшни и бросил поводья — лошадь добредёт на место сама. Отпустив воротник Линтона, я спрыгнул с двуколки, запер дверь и задвинул щеколду.
Воспользовавшись случаем, Линтон попытался улизнуть — запирая замок, я слышал, как он, спотыкаясь, пробирался прочь от меня по проходу.
— Нехорошо, Эдгар, — окликнул я его в полутьме. — Другого выхода здесь нет.
Я неторопливо пошёл на звук его шагов.
Он отступал, тяжело дыша. Вот он наткнулся на дверь в кладовую. Ворвался внутрь и захлопнул её.
Но я поднажал и открыл её, прежде чем ему удалось нащупать засов. Отброшенный дверью, он отлетел назад, в темноте загремела посуда. Фонарь и спички лежали на обычном месте. (В комнате было почти совсем темно — слабый свет пробивался лишь через небольшое окно под потолком.) Ярко вспыхнувшая лампа осветила Линтона — он сидел в углу у чулана. Я достал из ящика навесной замок и ключ и закрыл дверь кладовой.
— Вот так, — объявил я, — теперь к нам никто не нагрянет. Я ведь ни с кем вас делить не хочу, Эдгар.
В бешенстве он оглядывался, ища возможность сбежать или защищаться.
— Как видите, здесь очень удобно — ни ручья, ни нездоровых испарений, — вам нет нужды опасаться за своё здоровье; только одна дверь и одно окно. Да, слишком высокое, чтобы заглянуть. Это единственный недостаток, а так всё вполне подходяще. Я-то знаю, ведь я провожу здесь немало времени, это мой штаб, мой кабинет. Вы не забыли об этом, Эдгар? Да нет, конечно. Так любезно с вашей стороны было напомнить мне, что я конюх. А место конюха — на конюшне, с животными. Так что я на своём законном месте.
Пока я произносил эту речь, Эдгар, без малейших помех с моей стороны, открыл сначала одну, потом вторую дверцу чулана, всё ещё надеясь найти выход.
— Ах, вы снизошли до того, чтобы поинтересоваться моим ремеслом. Как мило. Здесь лекарства — в этих бутылках средства от жара, мази для ран. Осторожно! Как вы неуклюжи — смотрите не напоритесь теперь на осколки! Но не смущайтесь, продолжайте осмотр. Да, в этом шкафчике бинты, кетгут — чтобы сшивать, железные клейма, полный комплект; тут всего в достатке, на все случаи жизни. Ну, вперёд, ручаюсь: за следующей дверцей — самое интересное.
Он распахнул дверцу и, вздрогнув, захлопнул опять. Шагнув вперёд, я снова открыл её.
— Не спешите, это — самое главное! Здесь мои инструменты — особые, ведь я хирург, вы не знали? Сегодня утром я выполнил тонкую работу, вот этими самыми зажимами, иглами и ножами — смотрите, какие острые! Я хорошо их точу. А здесь ланцет — вскрывать фурункулы (ведь у лошадей те же болезни, что у людей), пилы для костей, щипцы для трудных родов — они, конечно, гораздо больше, чем те, что используют для людей, — но смотрите — вот исключение — вот эти особые инструменты подходят и для людей, и для лошадей. — Я вытащил ящик с инструментами, снабжёнными острыми захватами. — Знаете, для чего они?
Линтон покачал головой, отпрянув от меня так, что снова налетел на деревянные колышки и железные крючья, на которых висела кожаная сбруя. Я подошёл к нему.
— Нет? Никогда не видели? — Я поднёс ящик поближе, чтобы он мог рассмотреть, и указал на набор острых закруглённых захватов. — Ну, угадайте по форме, что отрезают с их помощью? Эта часть тела у человека не намного меньше, чем у лошади, хотя в вашем случае различие может оказаться гораздо больше обычного.
И вот тогда Линтон закричал.
— Орите громче, — подбодрил я, — какой-нибудь прохожий подумает просто, что ветер завывает в кровле.
На улице бушевала буря, в маленькое окно хлестали ветер и дождь, деревья стонали, как привидения. Я знал — действовать надо быстро; буря быстро доберётся до аббатства и заставит обитателей Торнфилда поторопиться с возвращением.
Он не страдал, Кэти, — потом, во всяком случае. К его чести, ему удалось собраться и нанести мне несколько довольно болезненных тычков, но сокрушительным ударом в подбородок, от которого он потерял ориентацию в пространстве, я положил этому конец. Для верности я прижал к его ноздрям губку Spongia somconifera, которой мы пользуемся, чтобы успокаивать лошадей. Он тихо застонал, но полуоткрытые голубые глаза ничего не видели.
Я работал быстро. Крепко привязал сбруей его запястья и лодыжки к крюкам на стене, чтобы придать телу удобное для работы положение и на случай, если Линтон очнётся слишком рано. Потом, закрепив его, подобрал инструменты для этой тонкой операции, которую выполнял столько раз вместе с Дэниелом, но никогда ещё она не требовала такой точности исполнения, такой аккуратности при ампутации, такой тщательности при сшивании сосудов, мышц и кожи.
Я сделал всё за несколько минут. Крови почти не было. Разрез, который я смазал целебной мазью, сделал бы честь самому искусному хирургу, швы мелкие и ровные. Забинтовав рану, я застегнул его бриджи, развязал путы и поднёс к его носу нюхательную соль.
Я рывком перевернула рукопись, щёки мои пылали; потом исподлобья взглянула на мистера Локвуда — не разбудило ли его это резкое движение; не хотелось, чтобы моё потрясение и замешательство кто-то заметил. Но укрытая одеялом фигура не шевелилась.
