Ознакомительная версия.
И вот наконец приговор был прочитан. Виллим кивнул читавшему чиновнику, словно поблагодарил его, подошел под последнее благословение протестантского пастора, а затем передал ему золотые часы. Это были те самые часы с портретом Катерины, которые она некогда подарила своему любовнику. По какой причине их оставили преступнику, хотя забрали у него все остальное, никто не знал. Может быть, так захотел Петр, чтобы лицо его жены до последней минуты напоминало Виллиму, за что на самом деле он будет казнен? И еще кольцо, то самое роковое медное кольцо, по-прежнему сжимало его палец…
Виллим скинул нагольный тулупчик, прежде наброшенный на его плечи, снял простую холщовую рубаху, в которую был одет, и положил голову на плаху, сдвинув с шеи светлые вьющиеся пряди.
– Не медли, брат, прошу тебя, – только и сказал он, обратившись к палачу… и тот исполнил эту последнюю просьбу.
Через минуту палач поднял голову за белокурые кудри и показал содрогнувшейся толпе. Темно-голубые глаза Виллима мрачно смотрели вперед. Вслед за этим голову воздели на тот самый шест, который был загодя поставлен у эшафота, а потом дали пять ударов кнутом сводне и взяточнице Матроне Балк, которой предстояло немедля после казни отбыть в ссылку в Тобольск. Были биты кнутом секретарь Егор Столетов и палками – его собутыльник Иван Балакирев. Но эти больше для острастки…
Народ разошелся, а голова Монса еще некоторое время торчала на шесте. И на другое утро царь приехал ею полюбоваться – а заодно и жену, коронованную изменницу, привез.
Наверное, Петр оценил мужество Катерины, которая, проезжая мимо шеста, на котором торчала окровавленная голова любовника, проговорила, пожимая плечами:
– Какие неблагодарные бывают придворные, которые грабят своего государя! Как хорошо, что они получают по заслугам!
Наверное, Петр решил вознаградить жену за это мужество, потому что спустя несколько дней голова Монса была снята со страшного насеста, погружена в спирт и привезена во дворец. Там Петр поставил сосуд рядом с постелью Катерины, и несколько ночей она принуждена была провести в этом страшном соседстве, под недреманым присмотром мужа, пока тому и самому не надоело снова и снова видеть Монса и он не отдал приказ поместить голову в Кунсткамеру – на пару с головой Марьи Гаментовой. В эти ночи Катерина поняла, что Петр утратил рассудок (он и прежде-то был, конечно, сумасшедший, а сейчас окончательно свихнулся!), и принялась истово, страстно, тайно желать ему смерти. И молилась об этом…
Похоже, Господь услышал ее молитвы, потому что любой сторонний наблюдатель мог бы сказать, глядя в это время на императора: вот человек, который решил загубить свою жизнь во что бы то ни стало.
Спустя пять дней после казни Монса Петр проехал по только что вставшей Неве, ежеминутно рискуя провалиться под лед. Однако лед даже не треснул под его санками. Начальник береговой стражи велел арестовать безумного ездока, однако пришлось кланяться и просить прощения.
Потом начались бурные, неостановимые попойки, с которых даже Петра, с его крепкой, словно дубовой, головой, уносили полумертвого. Но все же на другой день он поднимался на ноги.
В конце концов он добился своего: на освященье иордани явился на Неву во главе Преображенского полка, стоял больше часу на льду, потом принимал крещение в ледяной купели и на другой день слег, испытывая страшные мучения почечной болезни. Надо было оперировать, однако придворный доктор Блюментрост был против, а когда вмешался хирург Горн, уже стало поздно. По телу расползся антонов огонь, начались глубокие обмороки, бред… Он трижды причащался, велел выпустить из тюрем всех тех, кто заключен был за долги, а суммы покрыть из государевой казны, простил всех заключенных, кроме убийц и самых важных государственных преступников, велел служить молебны об умирающем царе во всех церквах, и не только православных.
Катерина находилась у постели мужа неотлучно. Или почти неотлучно… В последние сутки жизни Петра она то и дело покидала свое место у его смертного одра и запиралась в своем кабинетике, где беспрестанно вербовала себе сторонников. Ведь Петр умирал, так и не составив нового завещания взамен уничтоженного. В том завещании его наследницей звалась Катерина. Теперь имя преемника не было названо. Выбор стоял так: либо Катерина, либо царевич Петр, сын несчастного Алексея. Его приход к власти был равносилен смертному приговору для Алексашки Меншикова, контр– адмирала Апраксина, графа Толстого, которые принимали самое непосредственное участие в зверском уничтожении царевича Алексея.
Герцогу Голштинскому, жениху Анны, тоже было бы угодно, чтобы к власти пришла теща. К тому же у нее были деньги… Однако сенаторы во главе с Дмитрием Голицыным, князем Репниным и всеми многочисленными Долгорукими настаивали на том, что наследование в России всегда происходило по мужской линии, а значит, на престол должен взойти Петр Алексеевич II. Разгорелся спор. Тогда Иван Бутурлин, для которого приход к власти Петра и сторонников Алексея тоже был смерти подобен (именно он подписал царевичу приговор), вдруг подошел к окну и распахнул его.
Снизу раздался барабанный бой. Сенаторы глянули вниз и обнаружили, что внутренние дворы и входы во дворец заняты войсками. Здесь находились два гвардейских полка, полковниками которых, к слову, были вышеназванный Иван Иванович Бутурлин и светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
– Завещания пусть и нет, но императрица коронована на царство! – заявили сторонники Катерины и принялись изъявлять ей свои верноподданнические чувства, подавая пример колеблющимся. Это случилось в восемь вечера 28 января 1725 года – спустя три часа после того, как император Петр Алексеевич отдал Богу душу (ежели таковая у него имелась, конечно, а не была давным-давно заложена-перезаложена врагу рода человеческого, как уверяли многие его подданные).
Строго говоря, грядущему правлению Катерины особенно никто не перечил. Правда, два раскольника отказались было присягать: «Коли баба стала царем, так пусть ей крест бабы и целуют!» Однако в общем-то все прошло гладко.
Катерина отлично знала об этом протесте. Знала она, понятное дело, и забавный анекдотец, который бытовал в народе:
– Кто должен воду носить?
– Баба.
– Кому битой быть?
– Бабе.
– А почему?
– Да потому, что она – баба!
Ну уж нет, думала Катерина, воду носить она не намерена. На то мужики есть – которым, в случае чего, битыми быть. А она, «баба-императрица», наконец-то поживет в свое удовольствие: без острастки взбалмошного, полусумасшедшего самодура-мужа, которого она когда-то любила, а потом стала просто бояться, без этого бессердечного злодея, который лишил ее милого друга, незабвенного Виллима… Вот назло, назло этому черту с рогами она заведет себе новых и новых любовников, назло свалит все дела на Алексашку Меншикова, которого муженек покойный порою драл как сидорову козу то за поставки в армию гнилого обмундирования и плесневелой муки, то за откровенное воровство из казны, да мало ли за что бивал он старинного приятеля по щекам или грозил голову ему снести! И даже говорил: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила мать его, в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы». Пусть этот самый Алексашка, плут бесчестный, верный и преданный друг Катерины, делает в стране то, что ему заблагорассудится. А она, Катерина, будет делать то, что заблагорассудится ей! И тратить деньги, как захочется.
Ознакомительная версия.
