— Домой… Ну конечно, домой! — Лозинский снова вскочил, на сей раз в радостном возбуждении. Мысль везти Иду домой показалась ему спасительной. — Она ведь может лежать дома. Дома лучше, чем в больнице. Дома хорошо, очень хорошо… Рувим Яковлевич! Вы не знаете, где Рувим Яковлевич? Это мой помощник.
Он в ажитации бегал по кабинету, суетился, хватал Идину руку, свисающую с каталки, целовал ее, потом тряс руку доктору и уже бежал к двери. Домой! Скорей домой!
Доктор с жалостью смотрел на него.
— Не забудьте снимок, — бросил он вдогонку Лозинскому.
И снова все полетело, понеслось, загромыхала на поворотах каталка.
И Нахимзон, нелепо размахивая пухлыми ручками и забавно перебирая короткими ножками, бежал сзади и кричал, кричал:
— Вагоны! Как же мы поедем? Я еще не дал распоряжения прицепить наши вагоны!
— Поедем в обычных! — кидал через плечо Лозинский, не сбавляя шага.
И вот они уже на вокзале.
— Последнее купе люкс! Специально для мадемуазель Верде! — шепчет на ухо Лозинскому льстивый начальник станции, подсовывая квадратик фотоснимка. — Не соизволит ли мадемуазель автограф для жены и малолетней дочки?
Лозинский отмахивается.
Иду заносят в вагон.
И вот они в купе.
Ида лежит на койке, запрокинув голову, и очень коротко, по-собачьи, дышит полуоткрытым ртом.
Мелькают вокзальные фонари. За окнами ночь. Сколько времени прошло? Час? Два?
Ида спит.
Лозинский, положив на столик руки и уронив на них голову, дремлет сидя.
В купе просачивается Нахимзон.
— Группа осталась в Баку. Не было мест. С трудом рассовал их по гостиницам, — шепчет он.
Лозинский поднимает голову и глядит на него непонимающими глазами.
Нахимзон берет стакан с водой, вынимает из кармана бумажный пакетик, высыпает в воду какой-то белый порошок и размешивает.
— Что это?
— Доктор дал. Велел поить перед сном, если будет сильный жар.
Вдвоем они приподнимают Иду и, поддерживая под голову, вливают ей в рот лекарство. Ида стонет и без сил падает на подушки.
Бьет станционный колокол. Проводник выкликает труднопроизносимое азербайджанское название.
— Стоянка две минуты, господа!
Поезд дергается и начинает набирать ход.
В вагоне третьего класса, с трудом устроившись на нижней полке и положив под ноги картонный чемоданчик, сидит девушка с пепельными волосами. Она едет в Батум. Из Батума — в Ялту. Из нагрудного кармана ее блузки торчит край фотографии с надписью, сделанной божественной рукой: «Милой Зиночке, которая так похожа на меня. ИВ».
Домой, домой, домой…
Иду качает, качает, качает… Иногда это приятно. Иногда мучительно. Тошнота подкатывает к горлу. Голова кажется чужой. Чьи-то руки подносят стакан с водой. Она делает глоток. Хорошо! Иногда вместо воды оказывается крепкий куриный бульон. Иногда — горькая жидкость. Пей, милая, пей! Она пьет. Кажется, они в поезде? Нет? Уже приехали? Что они там говорят про Грина? Что за «Письма человека в куфие»? Что такое «куфия»? Это все Лекс придумывает. Ах да, «куфия» — это кусок ткани, которой оборачивают голову бедуины. Когда-то, когда они с отцом в экспедиции… Сквозь сон доносится разговор. В нем мешаются шорох песка, зевание верблюдов, скрип пера о лист бумаги, на котором множатся неразборчивые строчки, головы кочевников, мерно приподнимающиеся и опускающиеся… вверх… вниз… и никто из них не обернется, не даст ей знак, куда же движется колонна, и она останется одна в пустыне, когда последняя голова проплывет мимо на крупном плане.
Лозинский действительно держал в руках недельной давности номер «Московского наблюдателя». На второй странице, сразу под дачными объявлениями, красовался набранный крупным шрифтом заголовок: «Записки человека в куфие». Автор — Александр Грин. Новость номер один на целую неделю! «Известный писатель, автор сценария фильмы, которую почтила своим светом Ида Верде, оставил съемочную группу ради лагеря кочевников племени Керим-Бегли! Английский журналист Скотт Корбен встретил его в пустыне и смог передать в газету письмо! Получит ли Грин аудиенцию у шаха? Что все это значит?!» — бесновался безвестный писака. Однако что все это значит действительно?
На следующем полустанке Лозинский запросил еще газет. Вот уже и рисунки: характерное вытянутое злое лицо Грина, одетого в белую тунику и в куфие на голове. Что ж, для фильма эта диковатая история — большая реклама. Можно собрать в Ялте пресс-коктейль. Впрочем, не много ли для одного фильма — вот в чем вопрос. И как будет чувствовать себя Ида…
А она слышит голос Лозинского, но разобрать, что он говорит, не получается. Ах да: Батум… Батум… три дня в Батуме… шторм… пароход никак не придет… Но что ей за дело! Ее качает, качает, качает… Зря они думают, что ей плохо. Ей совсем не плохо. Только бы дали немного воздуха, и было бы совсем хорошо. Одеяло давит на грудь. Как жарко дышать! Они что, затопили печку? Какие глупости! Ведь сейчас лето! И что это с лицом? Оно все липкое, гадкое! Где розовая вода? Она хочет умыться розовой водой! А-а… вот так… так лучше. Какой приятный ветерок. Как освежает! Пахнет морем. Морем? Они уже плывут? Чайки вьются над палубой. Выпрашивают корм. Она никогда не любила чаек. Как противно они кричат! Домой, домой, домой…
Когда в Ялте сходили на берег, Лозинский снова заметил ту странную девушку, что накануне видел на палубе. Он на минуту отлучился из каюты, чтобы глотнуть свежего воздуха, и вдруг — что за нелепость? Он даже вздрогнул. У поручня спиной к нему стояла… Ида. Ее излюбленная поза: одна рука упирается в бок, другая закинута за голову, придерживает шляпу. Тело слегка отклонено назад. Голова запрокинута. Пепельные волосы мелкими змейками льнут к шее и плечам.
Он закрыл глаза, надеясь, что видение растает — в противном случае он действительно сошел с ума и доктора нужны ему в той же степени, что и Иде! — а когда открыл, девушка стояла к нему лицом.
Вздох облегчения вырвался из его груди. Да, похожа. Но не Ида. Вероятно, насмотревшись фильм, копирует Идины знаменитые позы. Все они копируют…
Спускаясь по трапу на землю, он еще раз кинул взгляд на девчушку. Та стояла возле извозчика. «В „Новый Парадиз“, пожалуйста», — донес ветер ее слова. Лозинский усмехнулся. Все копируют, и все хотят в «Новый Парадиз». Дурочки. Не понимают, что Ида Верде — это не пепельные волосы, и не знаменитые позы, и даже не льдистый отрешенный взгляд. Ида Верде — это… это… это то, что сводит с ума и не дается в руки. Для каждого это — свое. Но как удается Иде удовлетворять всеобщую страсть сходить с ума по тому, что не дается в руки? Тайна.
