Сэргуд запросил удивительно мало денег, когда подсчитал их покупки.
– Я мог бы просто подарить вам все это, – объяснил он, – но потребуется некоторое время, чтобы окупился этот расход.
– Мы не забудем вашей доброты, – серьезно проговорил Данте, – вернее, вашей смелости.
– О моей смелости не беспокойтесь, – отвечал Сэргуд, – не растеряйте своей. – Бакалейщик согнул руку в локте и стал отстегивать манжету. – Нет никакого смысла носить приличную рубашку. Жена намылит мне шею.
Прежде чем Глориана успела открыть рот, Данте потянул к себе руку бакалейщика. Он ощупал жилистое предплечье, а потом сделал на нем надрез своим мечом. Из раны брызнула кровь, которую Сэргуд вытер своим фартуком.
– Это не будет слишком болеть, – заметил Данте, – место я выбрал правильно.
Сэргуд согнул руку, Данте вложил меч в ножны, и они поздравили друг друга, как заговорщики, успешно совершившие некий странный ритуал для вступления в некое тайное общество.
На носке сапога Данте блестела крошечная капелька крови.
Он захотел получить деньги от банкира – и добился этого, угрожая насилием и разгромом. Он захотел получить провизию у бакалейщика – и получил ее ценой крови, закапавшей пол его магазина. Молодой честолюбец хотел получить зеркало Глорианы. Удастся ли это ему с таким же успехом, если красавица воспротивится?
– Теперь пойдем отсюда, – обратился Данте к Глориане. Он взял ее за руку выше локтя той же самой рукой, которой только что сжимал оружие, так бессердечно вонзенное в руку Сэргуда. – Теперь, должно быть, у Мод готовы и лошади, и фургон.
– Погрузка продуктов займет время, – с отсутствующим видом заметила Глориана.
Она дала ему довести себя до поезда и шла, поглядывая на горожан с таким видом, как будто они с Данте были счастливой помолвленной парой, занятой вечерними покупками в холбрукских магазинах. Никому и в голову не могло прийти, что с каждым шагом в ней все сильнее разгоралась внутренняя борьба. Решимость Данте отправиться в Плезент-Вэлли противоречила тому, что подсказывало Глориане ее сердце. И все же она всеми силами стремилась увидеть ранчо, удобно устроиться в любимом отцовском кресле и смотреть на восходы и закаты солнца над землей, которой он так сильно дорожил, что вытравил из своего сердца жену и ребенка.
Данте отвезет ее туда. И будет ее защищать. Он обещал. Она не задумывалась над тем, что произошло между ними. И было хорошо, что она стала свидетелем его безжалостности – теперь она по крайней мере сможет здраво воспринимать его поступки. Больше никаких объятий, слезливых исповедей. Никаких поцелуев. Главное – никаких поцелуев. Он показал, что слишком ловко умеет обращаться с людьми. Он с удивительной легкостью приспосабливался к любым непредвиденным обстоятельствам.
Вот сейчас он смотрел на нее с сомнением. Данте замедлил шаг, как будто потерял интерес к Мод и к фургону, почувствовав внутреннюю неуверенность Гло-рианы и делая вид, что разделяет ее. Она ни на мгновение не поверила внезапной перемене его настроения.
– Глориана, я долго думал.
– А я считала, что думать – это мое дело, дорогой, – заметила она, злопамятно воспользовавшись его эпитетом.
На загорелом лице Данте едва заметно проступила краска.
– Это молчаливое неприятие, окружающее нас в городе везде, куда бы мы ни пошли, тревожит меня. Оно говорит о настоящем заговоре против тебя.
Глориана фыркнула. Она же сама ему об этом говорила.
– Не говори мне, что теперь ты готов отказаться от поездки.
– Никогда! – Однако его брови поднялись чуть ли не на дюйм. – Я просто хотел сказать, что мы должны появиться в твоих новых владениях как можно незаметнее. С самым невинным видом, не бросаясь в глаза, подобно паломникам, посещающим священные гробницы в округе.
– Не думаю, что Аризона известна священными гробницами, – возразила Глориана, когда они уже зашли за угол железнодорожного депо. – О, смотри-ка! Мод с этим индейским парнем уже запрягли лошадей!
Близзар заметил Глориану и приветствовал ее своим обычным трубным ржанием. В свою очередь, радостно заржала и Кристель. Люди всегда любовались этой парой породистых лошадей, тянувших цирковой фургон Глорианы, но не знали, что строение фургона было чудом техники, включая особые рессоры, и что его боковые раскрашенные панели были сделаны из такого легкого дерева, что разобрать фургон и снова собрать могла одна женщина. Фургон этот построил один из цыганских любовников ее бабушки, и он переходил от одной женщины Карлайлов к другой, как теперь персональный вагон с прицепом для лошадей или как зеркало, завладеть которым так жаждал Данте.
Фургон Глорианы не был приспособлен для постоянного жилья в противоположность другим, жилым цирковым фургонам, но служил верой и правдой Глориане и Мод на парадах и перевозил их на короткие расстояния между городками, не связанными железной дорогой. Броские росписи на стенах фургона придавали экипажу более импозантный вид, чем он заслуживал. Глориана никогда не придавала слишком большого значения гигантским изображениям своего лица, написанным кричащими красными, желтыми, зелеными и синими красками, но это было продолжением традиций Карлайлов. Порой ей бывало приятно думать, что, если она когда-нибудь соскоблит верхние слои краски, ей откроются лики сначала матери, а потом и бабки, и это сознание, как и воспоминания о них, вдохновляло и поддерживало ее теперь, когда ответственность за антрепризу Карлайлов лежала на ней.
Увидев фургон, Данте остановился, и Глориана вспомнила его слова о том, что их появление должно быть незаметным. И в первый раз порадовалась, что ее фургон по цирковым меркам считался довольно скромным.
– Если вы думаете о фургоне, то посмотрели бы на тот, в котором разъезжает Греншоу. Он настоящий фокусник. Его фургон привлекает куда больше внимания, чем мой.
Данте что-то прошептал на непонятном для нее языке и покачал головой.
Близзар вскинул голову, выгнув шею, и его благородная морда исторгла в небо еще одно громкое приветствие. Этот жеребец вообще был по-лошадиному довольно болтливым и в этом смысле похожим на сиамского кота ее приятельницы Этты, который громко мяукал, выражая свое мнение обо всем, происходившем на его глазах.
Данте, казалось, не мог оторвать взгляда от одного из ее изображений, где она была намалевана наклонившейся вперед в корсете мадам Боадечии и манившей к себе указательным пальцем с красным маникюром, с вызывающим блеском в глазах, который, как была убеждена Глориана, существовал только в бурном воображении художника.
– Может быть… возможно, нам стоило бы нанять другой экипаж.
