Она спокойно вошла и встала у двери, рассматривая деревья и реку.
— Закрой дверь, — с ноткой нетерпения велел Оззи.
— Да, викарий.
— Возможно, сегодня уже поздно. С каждым днем это становится всё сложнее...
— Как скажете.
— Вовсе не как скажу, ты прекрасно знаешь. А иначе я сделал бы это прямо сейчас!
— Да, сейчас было бы неплохо, — согласилась она.
Оззи посмотрел на нее с похотью и гневом одновременно.
— Ты... ты не должна...
— Что, викарий?
Он стряхнул пыль с сюртука, по обыкновению сложил руки за спиной и уставился на Ровеллу.
— Ступай, помоги сестре. Неподобающе, что мы так надолго остались наедине. Я думал, что должен сказать тебе про сегодняшний вечер. Это будет сегодня, ну ты понимаешь.
— Да, — кивнула она. — Сегодня.
И той же ночью, когда Оззи получил свое, она сказала ему, что ждет ребенка.
III
Ровелла рыдала в его объятьях, а Оззи жалел, что ему не хватит смелости утопить ее в реке.
Иногда ему казалось, что Господь посылает ему слишком суровые испытания. По правде говоря, он выбрал стезю не по призванию — его матушка, решив, что он не сможет сдать необходимые для карьеры юриста экзамены, посчитала карьеру священника достойной альтернативой для сына судьи. Однако Оззи добился успехов, он прочел множество духовных книг и, несмотря на естественную легкомысленность юного джентльмена, достиг вполне заслуженного положения.
Но природа наделила его плотским аппетитом, и чтобы подчиняться церковным законам, ему просто необходима была жена. За смертью первой последовала женитьба на второй, а та после рождения ребенка отказала ему по совету доктора. И теперь все его мысли занимала сидящая за их столом девушка с потрясающей фигурой и таким же как у него аппетитом, она соблазнила его притворной скромностью, завлекла наверх заученным разговором о греческих героях, а затем разделась и набросилась на него, вела себя не как дочь декана, а как самая развратная уличная шлюха.
Вот так он попал в ее сети, ногами и руками запутался в паутине из ее прелестей и собственного воздержания. Вот так он позволил, чтобы его обольстило это развратное дитя. Так он нарушил седьмую заповедь и восстал против всех законов общества, чьим лидером являлся.
Так это продолжалось, но продолжалось втайне. Теперь эта Медуза Горгона, рыдающая у него на плече, носит в своем чреве свидетельство своего позора, и скоро это нельзя будет утаить. И свидетельство его вины. Его вины. На всеобщем обозрении. Он виноват в том, что имел связь с женщиной, почти что ребенком, причем сестрой собственной жены. Это невыносимо, невозможно. Церковь, архидьякон, церковные служители... Что станет с его должностью, да и вообще c его положением в церкви?
— Ну, будет тебе, — сказал он, — не думаю, что это так.
— Ох, это так, — всхлипнула она. — Это так! В прошлом месяце у меня не было того, что положено, а на этой неделе это должно было начаться во второй раз. И меня постоянно тошнит, как будто я отравилась! Несколько недель я молилась и надеялась, что всё обойдется!
Они некоторое время лежали молча. Хотя Ровелла не перестала плакать, Оззи не был полностью уверен, что эти слезы не преувеличение, чтобы выжать из него жалость. Его рассудок был отравлен и не мог выбраться из той трясины, куда погрузился после ее признания, но постепенно вновь заработал. И выбор был ужасен. Если она покончит с собой... Если он сможет убедить ее пойти к одной старухе... Если ее можно будет отослать к какой-нибудь старой перечнице, которая усыновит новорожденного... Если ее можно было бы с позором отправить к матери... Если можно было бы обвинить другого мужчину...
Конечно, он будет отрицать всякую свою ответственность. Ее слова против его, а кто не поверит слову уважаемого священника против утверждений истеричной и полубезумной девицы? Послать ее домой с позором, сказать ее матери, чтобы сама с этим разбиралась. Вряд ли кто-нибудь в приходе узнает. Морвенна может узнать, но сама будет заинтересована хранить всё в секрете, что бы там ни думала.
Ровелла отодвинулась от него и вытерла слезы простыней. В Оззи зашевелился червячок сомнений. Несмотря на молодость, Ровеллу не так-то легко было обвести вокруг пальца. Если она решит хранить молчание, то так и сделает. Но если решит заговорить, то выскажет обвинения во весь голос, не задыхаясь от рыданий. Она добьется своего, вопреки его возрасту и положению. Ситуация была кошмарной, и Оззи даже разгневался на Господа.
— Нужно как следует над этим подумать, — сказал он, как будто до сих пор не раздумывал.
— Да, Оззи.
— А теперь мне нужно идти. Поразмыслим над этим завтра при свете дня.
— Не говори Морвенне.
— Нет, нет. Разумеется нет!
— Это так ужасно.
— Да, Ровелла.
— Не хочу даже знать, что обо мне могут подумать.
— Может, никто и не узнает.
— Это будет сложно скрыть.
— Да, я тоже это понимаю, — ответил он крайне раздраженно.
— Может, вы что-нибудь придумаете, викарий?
— Да, да. Нужно подумать и помолиться.
— Я готова покончить с собой.
— Да-да, милая.
Неужели он может надеяться?
— Но не покончу, — сказала Ровелла, вытирая слезы.
В начале февраля Данстанвилли обедали с Полдарками в Нампаре. С первой минуты, когда Росс упомянул о такой возможности, Демельза была настроена против. Одно дело — обедать в доме знати, но развлекать их в таком маленьком доме и с неопытными слугами — совсем другое. А из всех знатных людей этих она боялась больше всего. Она бы скорее предпочла пригласить трех лордов Фалмутов и пару Валлетортов по той простой причине, что не могла выбросить из головы Бассетов своего детства, а точнее, помнила о трех братьях, мачехе и сводной сестре, до сих пор живущих в развалюхе в полумиле от Техиди.
Выйдя замуж за Росса, она не испытывала трудностей, когда приходилось иметь дело с мелкой рыбешкой — Бодруганами, Тревонансами, Тренеглосами и так далее. Даже с лордом Фалмутом у нее установилось взаимопонимание (в тех редких случаях, когда они разговаривали, Демельза отмечала блеск одобрения в его взгляде), но барон и его супруга, пусть всегда и относились к ней благосклонно, терпели ее, как считала Демельза, лишь из-за Росса.
К тому же бедность, предшествовавшая последним двум годам достатка, и вовсе лишила ее развлечений в обществе, и потому она от этого отвыкла. Нельзя же начинать светское общение с двух самых богатых и утонченных людей в Корнуолле, которые наверняка знают, кто она такая и где родилась.
Некоторое время Росс выслушивал эти возражения, но потом сказал, что будет крайне невежливо их не пригласить, поскольку Бассет уже несколько раз выражал желание взглянуть на работу рекомендованного им штукатура.
— Я и без того слишком часто тебе повторял, — добавил Росс, — что в Англии классовая структура общества не настолько закостенела, как тебе кажется. Банкир Томас Куттс женился на горничной брата, и теперь она вращается в обществе принцев. А кроме того, во всех странах, как и в Англии, жена принимает титул и положение мужа. Почему, ты думаешь, Франсис Хиппсли Кокс стала сначала леди Бассет, а потом леди Данстанвилль? Потому что вышла за Фрэнсиса Бассета!
— Ох, так ведь она и при рождении была из благородных.
— Это не имеет значения. Теперь она леди Данстанвилль, а ты — миссис Росс Полдарк, и если кто-то станет обращаться с тобой неподобающе, я вышвырну его из дома, будь он самим королем. Уж после стольких лет ты должна была это понять.
— Да, Росс.
Россу не нравилось видеть ее в таком унылом настроении. Обычно ничем хорошим это не заканчивалось.
— Ох, я всё понимаю про Бассетов, Техиди и остальное. Постарайся выбросить это из головы. Просто будь собой. Не надо притворяться, тебе ведь нечего скрывать. Скорее есть чем гордиться.
— А кто будет готовить обед, Росс?
— Джейн знает большинство твоих блюд. Может, на ранней стадии ты могла бы присмотреть...
— И на поздних тоже. Если Джейн узнает, что у нас за столом будут барон и баронесса Данстанвилли, то у нее будут так дрожать руки, что она уронит гуся в очаг и прольет горчичный соус на яблочный пирог.
— Уверен, миссис Заки могла бы прийти. Если она в состоянии принять ребенка, то и блюда сможет в очаг сунуть.
— А кто будет прислуживать за столом в белых перчатках? Джек Кобблдик?
— Никто не наденет белых перчаток. Эна прекрасно умеет прислуживать, а Бетси-Мария ей поможет... Всё образуется, любимая. Прости, но иначе я буду выглядеть нелюбезным. Если им не понравится наша деревенская стряпня, пусть убираются в свой дворец и хоть сгниют там.
— Мне кажется, скорее они уберутся в свой дворец и обхохочутся там.
— Это не сделает им чести. Если бы они не хотели приехать, то не стали бы намекать. И благородные люди никогда не смеются над простотой, а лишь над претенциозностью.
