Проповедница склоняет голову, словно чтобы собраться мыслями, затем начинает говорить, просто и выразительно, тоном человека абсолютно убежденного в своих идеях. Она проводит у нас все утро, и я отправляю ее домой с кошелем, туго набитым монетами, и приглашением приходить еще. Я впечатлена ею и вдохновлена ее словами о том, что женщина может выбирать, где жить, выходить ли ей замуж или разводиться. Эта женщина знает, что Бог прощает ее грехи, потому что она исповедуется прямо ему, а не священнику. По-моему, она – единственная из встреченных мною, кто управляет своей жизнью, идет своей дорогой и отвечает сама за себя. Ее не укрощали так, чтобы другим было удобнее ей управлять, и не ограничивали, чтобы подчинить обстоятельствам.
* * *
Приходит художник, чтобы закончить наброски портрета принцесс. Мне кажется, что принцесса Мария стоит прямее и выглядит выше, чем обычно, словно осознает, что этот портрет станет первым ее изображением в качестве английской принцессы и последним портретом перед тем, как ее отошлют замуж. Или ей представляется, что это изображение скопируют и разошлют потенциальным женихам. Я подхожу к ней, поправляю платье, чтобы показать ткань во всей красе, и шепчу ей на ухо: «Ты сейчас позируешь не для иконы, ты же знаешь? Улыбка тебе очень к лицу». В ответ я слышу короткий смешок.
– Я знаю, – тихо отвечает она. – Просто я представляю, что эти портреты увидят наши потомки через сто и более лет.
Принцесса Елизавета расцветает от всеобщего внимания, ее щеки розовеют, как лепестки розы. Она столь долго пребывала в стороне от общества, что теперь с восторгом впитывает в себя мужские взгляды. Я наблюдаю за двумя девушками, стоящими чуть поодаль друг от друга, вполоборота. Художник уже прорисовал их лица и тщательно запечатлел цвета их нарядов. Все это станет частью одного прекрасного творения, каждая из деталей будет вплетена в общую картину, как Тиссеран создавал свои шпалеры на станке по наброскам цветов, которые он сделал в саду.
Затем художник поворачивается ко мне.
– Ваше Величество?
– О, нет, я не одета для позирования! – протестую я.
– О, сегодня я просто поработаю с вашим образом в общем, – говорит он. – С тем, как вы себя держите. Не будете ли вы так любезны и не присядете ли так, как будете сидеть на портрете? Скажем, представьте, что рядом с вами сидит король. Поверните, пожалуйста, голову немного в его сторону, но смотреть надо прямо на меня!
Я сажусь так, как он просит, но мне не удается наклониться в сторону, где должен будет сидеть король. Художник де Вент крайне точен в своих указаниях. Он подходит и наклоняет мою голову так, как ему нужно, а потом Мария со смехом предлагает свою помощь и занимает место, где должен будет сидеть ее отец. И тогда мне удается сесть так, как надо, лишь слегка наклонив к ней голову, словно я прислушиваюсь.
– Превосходно, да, – говорит де Вент. – Только вот объема не хватает. Ох уж эти моды… Ваше Величество, вы позволите? – Он подходит ко мне и переставляет мой стул чуть ближе к воображаемому трону короля. – А теперь не будете ли вы любезны посмотреть в том направлении? – Он указывает на окно. – Так… – И отступает назад, чтобы рассмотреть меня.
Я смотрю туда, куда он попросил, и тут на ветку, которая видна мне сквозь окно, садится черный дрозд. Он раскрывает свой желтый клюв, и из его горла раздается трель. Я тут же в мыслях переношусь в ту весну, в ту ночь, когда я бежала по дворцу в комнаты Томаса и в окне услышала дрозда. Он был опьянен ароматами весны и сбит с толку обилием факельного света, поэтому запел ночью, словно соловей.
– Mon Dieu! [16] – вдруг раздается шепот де Вента, и я невольно возвращаюсь в настоящее.
– Что такое?
– Ваше Величество, если б я только мог передать этот свет, которым озарились ваши глаза, и эту красоту, я стал бы величайшим из художников мира. Вы светитесь изнутри.
Я качаю головой:
– Я всего лишь замечталась.
– Хотел бы я нарисовать этот внутренний свет… Вы показали мне, что я должен сделать, а теперь позвольте мне сделать несколько набросков.
Я поднимаю голову и смотрю в окно: черный дрозд взмахивал крылышками, и от этого движения в стороны разлетались мелкие брызги дождя.
Дворец Уайтхолл, Лондон
Весна 1545 года
Меня вызвал к себе король, и Нэн вместе с Екатериной Брэндон сопровождают меня по частной галерее в его комнаты. Все окна во дворце распахнуты, и в них со свежим воздухом вливается птичье пение из раскинувшихся внизу садов. Со стороны Темзы доносится крик чаек, разрезающих напоенный солнцем прохладный воздух белыми крыльями.
Генрих пребывает в хорошем настроении, и на столе, рядом со стулом, на котором покоится его туго забинтованная нога, появляется огромное количество бумаг, покрытых печатным текстом.
– Посмотри на это! – радостно говорит он мне. – Ты, кто считает себя великим ученым. Посмотри!
Я кланяюсь ему и подхожу ближе, чтобы поцеловать его. Король берет мое лицо обеими огромными ладонями и притягивает ближе к себе, чтобы я поцеловала его в губы. Он пахнет чем-то сладким и хмельным.
– Я никогда не называла себя ученым, – говорю я. – Я знаю, что невежественна по сравнению с вами, милорд. Но я счастлива получить шанс чему-то научиться. Что это?
– Это страницы с нашим трудом, которые только что принесли из печати! – восклицает он. – Наконец-то это литургия! Кранмер говорит, что мы пошлем копию в каждую церковь Англии и это положит конец бессмысленному бормотанию на латыни, которое не понимает ни священник, ни его паства. Ибо так не должно обращаться со Словом Господним! Не этого я хочу для своей церкви!
– Как вы правы…
– Знаю. И смотри, здесь есть молитвы, которые перевела ты, и работы Кранмера тоже здесь; я их тут привел в порядок, кое-где подправил язык, а некоторые части перевел самостоятельно. И – вот она! Моя книга!
Я беру листы в руки и читаю первые слова. Она прекрасна, именно такая, какой я надеялась ее увидеть. Она проста и понятна и обладает ритмом и структурой, как в поэзии, но в ней нет ничего вынужденного и искусственного. Я смотрю на фразу, на перевод которой мне понадобилось половина дня. Я меняла слово за словом, переделывая и меняя все заново. А теперь, в печатном виде, эта фраза выглядит так, словно никаких других вариантов не было и быть не могло. Я ощущаю глубочайшую радость писателя, впервые видящего свой труд в оконченном варианте. Результаты всепоглощающего непростого труда, выполнявшегося в закрытых покоях, стали публичными, вышли в мир. Они будут оцениваться строго, но я уверена в том, что они достойны.
– Моя литургия в моей Церкви! – Для короля самую большую радость составляет его право собственности. – Моя Церковь в моем королевстве. Должно быть, я одновременно король Англии и папа англиканской церкви. Я должен защищать свой народ от внешнего врага и вести его к Богу.
Нэн и Екатерина тут же разражаются восторженными репликами в ответ на эти слова. Они знают каждое слово и каждую фразу этой книги наизусть, потому что это они обдумывали их, стараясь сделать точнее, изящнее и понятнее, читали вслух королю пометки Томаса Кранмера и сверяли мои правки со мною.
– Можешь взять это себе, – великодушно заявляет король. – Прочитай и проверь, нет ли там ошибок глупых печатников. А потом можешь сказать мне, что ты думаешь об этом моем величайшем труде.
Один из пажей подходит к столу и собирает бумаги.
– Только смотри, – говорит король, грозя мне пальцем. – Я хочу слышать, что ты действительно об этом думаешь, а не то, что ты скажешь, дабы доставить мне удовольствие. Мне от тебя всегда нужна только правда, Екатерина.
Я кланяюсь, и стража распахивает перед нами двери.
– Я прочитаю все с предельным вниманием и представлю вам свое честное мнение, – обещаю я. – Уже в сотый раз слова эти предстанут перед моими глазами, но я готова читать их и в тысячный, ибо вся Англия будет читать их тысячи раз, каждый день будут звучать они в церквях.
