– Я чувствую себя ребенком, – сказала, натянуто смеясь, Виктория, прежде чем съесть следующий кусок.
– Это была ваша идея.
Больше никто из них не проронил ни слова, пока Энни не принесла завтрак для Байрона. Виктория взяла у него вилку и нож, и атмосфера разрядилась.
– Вы как-то сказали, – вдруг проговорила Виктория, намазывая хлеб маслом, – что я обманываю себя.
– И что?
– Я тогда решила, что вы ошибаетесь, поскольку привыкли все драматизировать. Но теперь усомнилась в этом. Потому что поняла кое-что о себе. – Их взгляды встретились. – Я трусиха. Боюсь перемен, боюсь риска, но больше всего боюсь себя. То, что сделали мы с Уолтером, было порывом страсти, не больше. Глупостью. Но когда мы с ним находились в задней гостиной его родителей, в парке, в чулане, на конюшне – все казалось замечательным. И было замечательным. Лишь через несколько месяцев я поняла, что совершила огромную ошибку.
– И с тех пор больше не доверяли себе. Виктория слегка пожала плечами.
– Я доверяла себе, когда думала, что я холодная и бесстрастная. Но ведь чувствам доверять нельзя.– А когда вы чувствовали себя совершенно раскрепощенной?
– Когда скакала верхом. Верховая езда – вещь неопасная, думала я. И так же чувствовала себя во время грозы. – Она скривила губы. – Я никогда не могла совладать с собой во время грозы.
– Много лет вы себя наказывали и смиряли, – заметил Байрон. – Из-за девичьей неосторожности.
Она покачала головой:
– Не в этом дело. А в том, что я не знала, как вести себя дальше. Не знала, что это было – глупость или наитие.
– А наш договор? Чем он был для вас? Виктория рассмеялась.
– И тем, и другим. Я до сих пор не верю, что согласилась на него. Ведь он противоречит всем моим жизненным установкам.
– Но не вашим чувствам.
– Да, это верно. – Она помолчала. – Вас, конечно, интересует, жалею ли я об этом? Я жалею свою лодыжку, свою голову и ваше лицо, но об этой неделе не сожалею.
Внутри у Байрона что-то оборвалось.
– Если мое лицо – плата за те дни, что мы провели вместе, ничего, кроме радости, я не испытываю.
– Благодарю вас.
Они молча доели свой завтрак.
Виктория снова сидела на скамье у окна, а Рейберн устроился в кресле, которое принесла миссис Пибоди. Виктория хотела позвать Энни, чтобы та помогла переодеться, но Рейберн настоял на том, что все сделает сам. Оказалось, что ее гораздо больше смущает, когда он одевает ее, чем когда раздевает, и ей было не по себе оттого, что он одинаково хорошо делает и то и другое. В темноте, в пылу любовных игр, все выглядело совсем иначе. Но даже при свете, проникающем сквозь щель между занавесками, он видел гораздо больше, чем во время их ночных свиданий. Виктория боялась, что не одурманенный страстью Рейберн найдет ее костлявое, стареющее тело непривлекательным.
Но этого не случилось. В глазах его горел огонь желания.
– Я думал, вы зададите мне множество вопросов, – сказал вдруг герцог.
Виктория в этот момент как раз разглядывала его и не стала делать вид, будто не поняла.
– Я была уверена, что вы сами все объясните, когда сочтете нужным.
– Когда сочту нужным. – Рейберн покачал головой. – В небесах нет святого, у которого хватило бы терпения дождаться этого.
– Вчера вечером вы сами затронули эту тему, – заметила Виктория. – По собственной инициативе.
– Это только кажется. – Он криво усмехнулся. В это утро Виктория поняла, что может смотреть на него, не испытывая той острой боли, которая пронзала ее насквозь, но где-то в глубине боль еще оставалась.
Рейберн вздохнул:
– Не все приняли это так, как вы. Виктория вопросительно посмотрела на герцога.
Рейберн отвел глаза и уставился невидящим взором на гобелен, скрывающий половину стены.
– У меня был друг, – произнес он, – его звали Уилл. Мы были еще мальчишками. Однажды мы уснули с ним на траве, под палящим солнцем. А когда проснулись, лицо у меня было хуже, чем сейчас.
– Он тоже проснулся, – предположила Виктория. – И был потрясен.
– Он убежал, не стал слушать моих объяснений. И никогда больше со мной не разговаривал.
– Никогда?
– Никогда. – Рейберн отвел глаза. – Разрыв был не таким драматичным, как кажется. Он уехал в школу прежде, чем я настолько оправился, что смог выходить из своей комнаты.
– А вы не пытались поговорить с ним? Ведь он был вашим другом.
– Самым близким другом. Нет, не пытался. Он избегал меня. – Рейберн осекся.
Виктория старалась поделикатнее сформулировать свой вопрос:
– Он никогда не проявлял недоброжелательности? Трусости?
– Нет. Он был самым верным другом, каким только может быть мальчишка. – В его голосе прозвучала ирония.
–И вы больше никогда не видели его?
– Когда он приезжал на каникулы и после того, как закончил Оксфорд. Мы вращались в одном кругу.
– И он ни разу не высказал вам сожаления? Его не мучили угрызения совести? Рейберн помолчал.
– Иногда мне казалось, что он хочет подойти ко мне, раскаивается. В его глазах я видел грусть, когда он смотрел на меня.
– Возможно, он понял, что вел себя дурно, и испытывал стыд. Но сделать шаг к примирению не решался.
Рейберн сжал подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.
– Он женился на Шарлотте! – Это был крик души.
– Дочери викария, – прошептала Виктория. – Вы полагаете, он сделал это, чтобы причинить вам боль?
Рейберн долго молчал, потом покачал головой:
– Какое это имеет значение? Он знал, что я буду страдать.
Виктория не нашлась с ответом и стала смотреть на лужайку, видневшуюся в просвете между занавесями.
– Я все равно потерял бы ее, – сказал Рейберн. – Я думал, что люблю ее, но не настолько, чтобы ответить на вопрос, который я видел в ее глазах, тот, задать который только у вас хватило храбрости. Я молчал, и с каждым днем она отдалялась от меня. Вероятно, Уилл заметил это. Он тоже любил ее, и я об этом знал. Возможно, его женитьба на ней оказалась для меня спасением. Но тогда я этого не понял.
– Мне... мне очень жаль, – тихо произнесла Виктория.
Рейберн вздохнул:
– Мне следовало уйти намного раньше, но это было выше моих сил. Я был уверен, что любой, исключая слуг, состоящих при мне, отреагировал бы так же, как Уилл. Возможно, я ошибался, но мне это не приходило в голову. Вы доказали, что я был не прав, по меньшей мере, в одном случае, и я благодарен вам за это. Но не уверен, что многие примут меня так, как приняли вы. Вы изменили мою жизнь.
