Он присел перед девочкой на колени.
– Ты должна поесть, слышишь? – строго сказал он. – Ты должна снова набраться сил.
Взгляд девочки вспыхнул, и она лишь теснее подтянула к себе ноги.
– И вот так все время, – прошептала Кембанг у него за спиной. – И говорить не хочет. Еще ни звука не издала. Мы даже не знаем, как ее зовут.
В голосе ее звучала беспомощность.
– Дай сюда. – Рахарио подозвал повара, который держал миску в руках и теперь с поспешной готовностью протянул ему.
– Свежеприготовлено, туан. Первая порция уже остыла.
Рахарио опустился на пол и помешал жидкое варево перед тем, как поднести ложку ко рту девочки.
– Давай, открывай рот и ешь. Ты наверняка проголодалась.
Девочка только таращилась на него.
– Ну, давай. Хоть маленький кусочек.
Он мягко провел краем ложки по ее нижней губе. Она медленно и осторожно раскрыла рот. Так же медленно и осторожно начала схлебывать жижу с ложки.
По кухне пронесся вздох облегчения. Повар и обе служанки обменялись удивленными взглядами. Их тронуло, что своенравный туан, которого они все боялись, который так мало пекся о собственных детях, уделил этому бедному, измученному существу столько симпатии.
Ложку за ложкой Рахарио скармливал девочке суп, тихо с ней разговаривая.
И ни на миг девочка не отрывала от него взгляда.
III
Пропали
1865–1871
И свет лучистый, что был так ясен,
пропал навсегда из моих очей.
Ничто не вернет назад тот час
сверкающей травы, великолепия цветов,
не будем печалиться, уж лучше найдем силы
в том, что мы оставили.
В глубоком сочувствии,
что было и есть всегда.
В утешительных мыслях, что возникают
из человеческого горя.
В вере, которая провидит смерть,
в годах, что приносят нам мудрость.
Уильям Вордсворт
18
Ночное индиго выцвело до блеклой голубизны, лишилось силы и в конце концов сменилось нежным золотом, возвестившим восход солнца.
Из дымных сумерек вылущились кроны деревьев, в которых птицы заголосили в знак приветствия утру. Выдра потягивалась на берегу реки, выгоняя сон из конечностей, а потом беззвучно скользнула в воду, чтобы поймать первую рыбу.
Дом Кулит Керанг тихо стоял, еще сонный, в своем гнезде из деревьев и кустарника, окутанный дымкой нового утра. Все еще спали, даже трое детей. Лишь нянька по привычке проснулась рано и заспанно щурилась в бледный свет нового дня и ждала, когда маленькая Шармила приступит к своему утреннему реву, чтобы можно было перепеленать ее и отнести к матери в постель на кормление.
На кухне между тем уже некоторое время все кипело. Когда туан был дома, он завтракал рано. Завтракал не пышно, но выбор разных блюд в небольших количествах означал большую работу в ранние часы.
– Готово, – простонал повар и вытер поперечные борозды на коричневом лбу, что со временем пролегли у него под грузом его обязанностей.
Он удовлетворенно разглядывал горки фруктовых и овощных очисток, рыбных голов и костей; тут же Бунга с тяжело нагруженным подносом вышла, чтобы отнести его на веранду.
Раскаленный воздух кухни был насыщен ароматами. Сочного, сладкого манго и нежных личи; крепкого кофе, свежеподжаренной рыбы и сваренных с чесноком крабов, огненного овощного карри. Тонкого, пахнущего жасмином риса.
– Адух, – растерянно ахнул повар. – Рис забыл. – Он развернулся: – Девочка! Быстро! Догони Бунгу, отнеси ей рис!
Девочка утопила в тазу горшок, который мыла. Тщательно вытерла руки, красные и разбухшие от горячей, выщелоченной воды. От жары покраснели и щеки на ее узком личике, сбегающем к острому подбородку, как лепесток кембойи. Для верности она вытерла руки еще и о саронг, прежде чем взять миску с дымящимся рисом.
– Быстро, быстро! Поторопись! Как бы туану не пришлось ждать! – подгонял ее повар. – Да не урони по дороге!
Быстрыми, но осторожными шагами девочка семенила вдоль веранды, которая вела с кухни к дому.
Краем глаза она заметила силуэт, который поднялся из реки.
Она остановилась, присмотрелась. Ее глаза, блестящие черные миндалины на бледном лице, расширились. Она помедлила лишь чуть-чуть, прежде чем поддаться искушению, скользнула за колонну и стала подсматривать из-за нее.
Она знала, что туан ходит плавать в реке еще затемно, хотя ни разу не видела этого своими глазами. Повар говорил, что туан должен нырять в реку каждый день, иначе погибнет, как рыба, выброшенная на сушу, ведь он как-никак больше морское существо, чем человек. Поэтому и сердце у него такое холодное, как у рыбы, добавлял он. Бунга возражала ему: туан, дескать, тигр, столь же дикий, сколь и раздражительный и агрессивный. Это, дескать, видно уже по тому, как он обходится с госпожой и с собственными детьми. Туан отнюдь не стадное животное; и такому одиночке, как он, было бы лучше вообще никогда не жениться.
Про себя девочка не соглашалась ни с одним из них. Туан был как мангостан: его несъедобная, колючая оболочка оберегала мягкое сердце. Девочка сразу увидела это в его глазах – тогда, когда он ее спас. Сердце, спрятанное у него в глубине, – бесценное сокровище, принадлежащее ему одному.
Темной, как кора корицы, была его кожа, мокрая и блестящая в мягком утреннем свете, когда он выходил из воды; вода капала с него, стекала с его волос, с его бороды. С мечтательным блеском в глазах девочка любовалась его стройным, мощным телом, жилистыми, сильными конечностями. Ее взгляд упал на его член, темный, опасный и обетованный, и пылающие пятна на ее щеках, уже начавшие было остывать, опять разгорелись.
Но отвести взгляд она не могла.
Он отряхнулся, как выдра, рассыпая блестящие капли воды, перед тем как нагнуться к вещам, при этом на спине его играли мускулы, и он повернулся к ней своим совершенным, полукруглым, тугим седалищем. Все ее внутренности затрепетали; теплота разлилась по всему ее телу и просочилась в лоно; во рту пересохло.
Она сглотнула.
Она не чувствовала жар миски, но нервные окончания ее кожи били тревогу. Мускулы рук задрожали, гладкий фарфор выскользнул из пальцев и разбился об пол.
Со слезами она уставилась на кучку дымящегося риса, на путаную мозаику из острых осколков нефритово-зеленого, розового и голубого… Она нагнулась, чтобы собрать осколки.
– Ай-и-и-и! – К ней подбежал повар. – Я же говорил, будь осторожна! – Он влепил ей затрещину по затылку ладонью, и она всхлипнула. – Растяпа!
Набежала струя сквозняка, дуновение речной воды, в нем порхали крошечные капли, и рука повара, занесенная для следующей затрещины, была резко остановлена.
– Не смей! – Мужской голос, низкий, раскатистый и грозный. – В этом доме никого не бьют!
– Но, туан… – Его протест звучал жалобно; сильная кисть стиснула ему руку до самых костей.
– И уж тем более из-за какой-то миски риса! Если я еще раз увижу, как ты бьешь девочку или еще кого-то, тебе придется собирать вещи и уходить!
– Да, туан, – выдавил из себя повар. – Извините, туан. Больше не повторится.
Он вздохнул, когда туан его отпустил, и стал тереть себе руку. Но не утерпел – когда-то это следовало сказать:
– С этой малявкой просто беда, туан, – вырвалось из него. – Она послушная и делает все, что ей скажешь. Не ленится, старается. Но она такая рассеянная, спит на ходу с открытыми глазами. И ужасно неловкая. Не поверите, туан, казалось бы, такое изящное создание! Но я уже со счету сбился, сколько посуды она перебила с тех пор, как появилась у нас. Она не годится для кухни, туан!
Темные глаза Рахарио остановились на девочке, а та стояла, понурив голову; ее длинная, туго заплетенная коса, черная как смола, свисала с плеча поверх кебайи.
– Это правда? Ты много разбиваешь? Невзначай?
Девочка медлила. Она боялась правды и не хотела врать.
