Это был единственный раз, когда в Джоанне появилось что-то близкое к ностальгии. А я продолжала беспокоиться о деньгах на самолётный билет.
– Вы не могли бы дать мне на эту поездку ночную сорочку? – попросила я её.
Сначала она ничего не ответила, а потом сказала:
– Да. Но ты должна быть очень осторожна с ней. Она осталась у меня с моего собственного медового месяца. Это было тридцать лет тому назад.
Я слегка побледнела от страха ответственности и открыла перед ней калитку. В дверях дома стоял Густав, вытянув перед собой руки, как за подаянием. Что-то было не в порядке.
– Герман. Джоанна, он снова сделал это, – произнёс он. Джоанна ворвалась в дверь и затопала по лестнице. Она перешагивала через две ступени зараз, так что из-под подола юбки можно было видеть края её трусиков. На бегу она что-то невнятно говорила по-немецки. Я услышала, как она дёргает ручку в комнату Германа, стучится к нему в дверь и кричит:
– Герман, Герман, вы же должны были выйти вечером.
Но Герман ничего не отвечал. Однако, когда я поднялась наверх, из-за двери доносилось что-то похожее на плач. Он весь день пролежал в постели с гриппом!
– В чём дело? – Я решила, что они все сошли с ума.
– Его почки. У него проблемы с почками. Иногда он себя не контролирует. И вот теперь мой лучший волосяной матрац и мои лучшие простыни испорчены, – ответила Джоанна. Мы стояли на узкой лестничной площадке, ожидая, когда он откроет нам дверь, и Джоанна начала плакать.
– Оставь его, Джоанна, до утра в покое, – сказал Густав, поднявшись к нам и остановившись на ступенях там, где лестница поворачивала налево, Она заплакала ещё сильнее и стала снова говорить про матрацы и простыни; было заметно, что Густаву стыдно за неё. Она сняла свою вязаную кофту и собрала с воротника выпавшие волосинки.
Я пошла в свою собственную комнату, а через несколько минут она зашла вслед за мной. Она держала в руках ночную сорочку. Сорочка была завернута в шелковистую бумагу, и, когда она развернула её, из неё выпало несколько шариков камфары и покатилось по полу. Сорочка была сиреневого цвета и самого большого размера, который мне только приходилось видеть. Я надела её и посмотрелась в зеркало. В зеркале предстало нечто, абсолютно бесформенное. Я завязала вокруг талии пояс пурпурного цвета, но положение существенно не улучшилось.
– Великолепная вещь. Настоящий шёлк, – сказала Джоанна, трогая пальцами складку, которая упала на мою ладонь и почти скрыла её.
– Да, великолепная, – согласилась я. Сорочка благоухала камфорой и навевала ассоциации с девятнадцатым веком, но всё же это было лучше, чем ничего.
– Давай покажем Густаву, – сказала она, укладывая её складками себе на грудь. Мы спустились по лестнице, неся сорочку, словно свадебный наряд.
Густав покраснел и произнёс:
– Очень остроумно.
– Ты помнишь, Густав? – спросила она, улыбнувшись ему.
– Нет, не помню, Джоанна.
Он читал объявления в вечерней газете. Он сказал, что Герман должен съехать с их квартиры, а они найдут порядочного молодого человека.
– Неужели ты не помнишь, Густав, – настаивала Джоанна, приблизившись к нему. Но Густав коротко ответил «нет» так, словно он хотел забыть всё, связанное с этой сорочкой. Джоанна была явно уязвлена.
– Они все одинаковы, – сказала она, когда мы собирали на поднос ужин. – Все мужчины похожи друг на друга. В них совершенно нет нежности.
А я в этот момент подумала кое о чём очень нежном в мистере Джентльмене. Отнюдь не о его лице. И не о его характере. Но о некоей части его нежного, хотевшего меня тела.
– Смотри, чтобы не заполучить сразу же ребёнка, – предупредила меня она. Я только усмехнулась. Это было совершенно невозможно. Мне тогда казалось, что муж и жена должны прожить вместе долгое время, прежде чем у женщины будет ребёнок.
Я не снимала этой ночной сорочки всё время, пока мы ужинали, потому что под ней у меня была моя остальная одежда. Мы засиделись допоздна, просматривая все объявления, и в конце концов Густав нашёл подходящее.
«Итальянский музыкант ищет полный пансион в семье иностранцев».
Он достал из шкафа для посуды пузырёк чернил, а Джоанна расстелила на бархатной скатерти газету, отомкнула горку для посуды и достала оттуда лист бумаги с типографской шапкой. Горка для посуды запиралась, потому что Герман имел обыкновение таскать оттуда бумагу и писать на ней письма своей матери и сёстрам.
На какао в моей чашке появилась пенка, и я сняла её ложкой. Какао остыло.
Густав надел очки, а Джоанна протянула ему старую перьевую авторучку, у которой не было колпачка. Авторучку они когда-то нашли на улице. Она писала так же, как и общественная ручка на почте.
– Какое сегодня число, Джоанна? – спросил он. Она подошла к настенному календарю и посмотрела на него, закатив глаза.
– Пятнадцатое мая, – ответила она, а я похолодела. На подносе с чаем лежала утренняя газета, я перегнулась через спинку своего кресла и взяла её. На самой первой странице после объявлений о юбилеях в рамке стояло несколько строк, посвящённых смерти моей мамы. Четыре года. Всего четыре коротких года, и я забыла о дате её смерти; по крайней мере она затерялась для меня в потоке других событий! Я почувствовала, что, где бы ни была моя мама, сейчас она перестала любить меня, и, заплакав, вышла из комнаты. Хуже всего было сознавать, что мой отец не забыл об этом. Я мысленно перечитала короткую простую заметку, под которой стояла фамилия моего отца.
– Кэтлин. – Джоанна вышла за мной в прихожую.
– Это ничего, – сказала я ей через перила, – всё в порядке, Джоанна.
Но всю ночь я плохо спала. Поджимала под себя ноги, ёжилась от холода. Я ждала человека, который бы пришёл и согрел меня. Мне казалось, что я жду маму. В моём сознании теснились все те вещи, которых я боялась. Пьяные мужчины. Крики. Кровь. Кошки. Лезвия бритв. Скачущие лошади. Ночь была ужасная, а здесь ещё всё время хлопала дверь в ванную. Около трёх часов ночи я не выдержала и встала, чтобы закрыть сё, а по дороге ещё и налила в бутылку горячей воды, чтобы согреться. Бутылка была не моя, и я знала, что, если бы Бэйба была сейчас здесь, она непременно заметила бы, что я могу подхватить какую-нибудь малоприятную болезнь типа экземы, Я скучала по Бэйбе. Она поддерживала меня в нормальном состоянии.
Я снова улеглась в постель, и Джоанна разбудила меня уже в девятом часу утра. Она приготовила чашку горячего чая. Когда я открыла глаза, она отодвигала занавеси, чтобы дать солнечным лучам путь в комнату. Я бросила взгляд на покрытый трещинами серый потолок и почувствовала, что мои страхи прошли. В ближайшую субботу мы собирались уезжать.
