Однако платежи за жилье, хлеб с вином и стирку рубашек оставались вполне материальными. Он пытался преподавать, из чего не вышло ничего хорошего — ученики раздражали его. И мало-помалу все пришло к тому, что близкие друзья (точнее, все тот же задумчивый дипломат, который приютил его когда-то в Париже во время триумфа «Циферблата…») стали привозить книжки из его московской библиотеки. Виделось даже нечто курьезное в том, что, продавая сотню страниц лорда Байрона с оригинальными пометками высокомерного безумца, можно обеспечить себе несколько месяцев тихой жизни.
Безумства, впрочем, пытались иной раз распластать свои неломающиеся крылья и над ним — например, однажды чуть было не осуществилась женитьба на очень спортивной парижанке, чей автомобиль заглох прямо под окнами руничевской квартирки. Поднявшись к нему — «привести себя в порядок после катастрофы», — Ивон через два дня уже покупала ему модные рубашки и галстуки, организовала ужин с русским издателем, который, кстати, отдыхал в Ницце, и привела в квартирку юношу, похожего на акробата, который ввернул новые лампочки взамен перегоревших.
Белокожее лицо Ивон было украшено круглыми ярко-изумрудными глазами — и постельными благами она интересовалось с той же живостью, с тем же задором, с каким путешествовала по рыночным рядам, выбирая к ужину разной выкройки листья салата, специальный сорт маслин и какую-то невиданную рыбу. Ивон, очевидно, была настроена на то, чтобы внести в жизнь поэта («Бывшего поэта», — спорил Рунич) спортсменство — «…ты, милый, мог бы читать лекции… мы найдем переводчика для твоих стихов…». И уже возникал фантомный «заинтересованный англичанин» и, конечно же, «влюбленный в русский слог француз».
Слава святым, Рунич сумел довольно быстро разочаровать Ивон своей ленью и гастрономической беспринципностью. И был оставлен в покое. Продолжил «соло» сидеть в простеньком ресторанчике у моря, поглощая жареных мальков и запивая их литрами белого вина. И ходить на почту, куда регулярно доставлялись посылки из России — тщательно завернутые в вату и шуршащую рождественскую бумагу книжки из его коллекции.
Продолжая бродить по подземным катакомбам книжного магазинчика, Рунич скользнул за стеллаж, плеснул из открытой бутылки вина в стакан и, пролив несколько капель на газету, лежавшую на низкорослом столике, понял, что это русскоязычный «Вестник звукомузыки», листок, который издавал в Париже кто-то из застрявших там русских искусствоведов.
Отерев с листа вино, он просмотрел первую полосу. В самом низу страницы серел квадратный портретик — острый носик, сиреневые очи — его старой знакомой еще из давних, лукавых, пряных московских времен. Заметка сообщала о том, что звезда детективных серий Ида Верде отдыхает сейчас в сердце Прованса после тяжелых синематографических баталий на Каспийском море. И место было указано — буквально в десяти километрах от Корбелье, в котором Рунич торговал Гоголем.
Он рассматривал фоточку и думал: вряд ли Идочка Верде — или Зиночка Ведерникова — когда-нибудь задумывалась о том, что он, Рунич, в тот день, когда они встретились в новеньком московском зоопарке, намеренно взял ее с собой на пальминские съемки, чтобы познакомить с кинокамерой. Она ведь так трогательно тогда играла в актрису, с таким ажиотажем перевоплощения, что могла бы заиграться. Именно последнее его тогда и насторожило.
До чего же она на самом деле доигралась?
И Рунич решил пропутешествовать в Сэнт-Буше. Зачем? Увидеть в сиянии дивных глаз отблеск старых московских дней? Неужели, вглядевшись в холодный прозрачный зрачок, удастся разглядеть ресторацию на Пречистенке, столики, расставленные под пыльными липами? Или грустные переулки вокруг Ордынки? Как, говорят, знамениты в России крупные планы ее глаз!
Так поехать ли? Сказывалось вино, выпитое во славу «великого хитреца русской прозы», как именовал Гоголя антиквар.
Поехать, поехать! Да просто поболтать!
И вот они уже спускаются по деревянной лестнице замка-санатория.
«Как здоровье? Лучше?» — «Откуда вы узнали?» — «Видел статью в русской газете. Поклонник Иды Верде все прознал».
Рунич усмехнулся, произнося ее фильмовое имя.
Она по-девичьи прикусила губу и пожала плечами — дескать, так уж получилось.
«Можно спуститься в бар, хотя…» — «Как далеко вам можно путешествовать?»
Вопросы-ответы скользили, и они скользили по ним дальше-дальше от веранды для солнечных ванн, от коридоров, которые сразу показались Иде больничными.
Руничу нестерпимо хотелось перейти с ней на «ты». Наверное, соскучился по прошлому, по суетливой Москве, где не был столько лет — так ни разу и не приезжал после гибели Пальмина.
— Сходим вниз в городок? — спросила Ида. — Подождете в баре, я оденусь?
Он кивнул, улыбнулся и отвернулся к барной стойке, чтобы дать Иде возможность уйти и быстрее вернуться.
В доме остался запах Идиных духов — тонкий цитрусовый аромат, — и Лозинский поймал себя на том, что ощущает свободу. Во всяком случае, так ему казалось в первый вечер. И во второй. И в третий.
Серел закат — весь день собирался дождь, и солнце было надежно спрятано за облаками. Лозинский опять никуда не пошел. Сидел на террасе. Разглядывал фотографии статистов.
Обычно подбором лиц занимался помощник. Но Лозинскому хотелось быть одному. Последняя неделя прошла в такой утомительной гонке, сборах, покупке билетов, беготне по магазинам, переговорах с санаторием, что теперь любое чужое присутствие воспринималось как лишнее усилие. Он тасовал фотографии, как карты. Мелькали чужие улыбки, ухмылки, жалобно поднятые брови, губы бантиком — будто пролистывался ненаписанный сценарий, неснятая фильма. Последняя фоточка скользнула со стола на деревянный пол, порыв ветра подхватил ее и выкинул с балкона — пируэт, другой, и бумажка шлепнулась в заросли боярышника.
Слуга принес легкий ужин — ростбиф и салат, — и Лозинский перестал думать об утраченной фотографии, на которой, может быть, лицо несчастной простушки, ожидающей в дешевой парадизовской гостинице телеграммы с вызовом на съемку.
Любая мысль была ему в тягость. Мучительно не хотелось делать досъемку для невезучего фильма. Все равно, пока Ида не вернется, судьба фильмы будет висеть на волоске — так зачем же делать лишнюю работу! Однако это означает, что и гонорар выплачен не будет.
Он пошел спать злым и раздраженным, с ощущением, что его загнали в тупик.
Злым и проснулся. Холодный душ, который обычно снимал напряжение и поднимал тонус, только умножил злость. Колючие потоки воды колотили по плечам, он поднял к ним лицо — и сразу вспомнил, как Иду вытаскивали из этого треклятого моря. Замерзшую, зуб на зуб не попадает — будто играет какую-то нищенку. Кстати, именно это и не сняли, а могло бы пригодиться.
