Она переместилась к другому краю кровати.
– Дай мне руку.
– Нет. – Он потянулся, чтобы развязать веревку.
Она схватила его за руку.
– Пожалуйста!
Ее просьба не смягчила его. В душе поднялся гнев – мощная смесь с постоянным желанием.
– Ты не так долго занимаешься этим, чтобы тебе надоели обычные варианты, – язвительно сказал Джозеф и почувствовал укол раскаяния, когда глаза ее потемнели от обиды.
– Я слишком неопытна, чтобы знать, каковы эти обычные варианты, – отозвалась она, сделав ударение на последних двух словах.
Когда Сидони смотрела на него с мольбой в глазах, он не мог заставить себя развязать веревку.
– Поверь мне, tesoro, то, что ты сейчас делаешь, выходит за грань позволительного для большинства жен.
– Я – не жена. – Решимость вернулась к ней. – Я – твоя любовница.
Сердце его протестующе толкнулось в груди. Под любовницей подразумевается женщина, передаваемая от владельца к владельцу. К Сидони это не относится.
– Ты же ненавидишь зеркала, – сказал он без всякого выражения, надеясь убедить ее отказаться от задуманного.
– Повязку на глазах я ненавижу больше.
Красноречиво дергающаяся жилка на щеке Джозефа сказала Сидони, что терпение его достигло предела. Живот скрутило от волнения, но она не могла сдаться сейчас, когда уже так близка к тому, чтобы уничтожить последние преграды между ними. Их первая ночь вместе оставила ее в смятении ярких впечатлений. С тех пор Джозеф завязывал ей глаза.
Это ее последний шанс увидеть выражение его лица, когда тела их сольются воедино. Ей хотелось сохранить это воспоминание. Хотелось, чтобы Джозеф смотрел ей в глаза, когда будет любить ее, чтобы она не осталась какой-то безликой женщиной с завязанными глазами, которой он доставлял удовольствие, пусть для него она будет Сидони, Сидони, Сидони. И это узнавание превратит в прах ту небольшую, но отчетливую дистанцию, которую он сохранял между ними даже сейчас.
Наверное, это дикость, но она намеревалась вырезать свое имя у него в душе кровавыми буквами, которые оставят шрамы более глубокие, чем раны у него на лице. Она намеревалась стать незабываемой.
По крайней мере, таков был ее план.
– Черт бы тебя побрал, Сидони!
Она ждала, что он скажет что-то еще, но он молчал, только смотрел на нее так, словно ненавидит. Впрочем, сейчас, возможно, так оно и было. Даже сидя голым, напряженным, с одной рукой, привязанной к кроватному столбику, он выглядел таким устрашающим, что она бы струсила, не будь так решительно настроена.
– Не отказывай мне, Джозеф, – мягко попросила она, кладя руку на его колотящееся сердце.
Затравленный взгляд говорил ей, что он чувствует себя атакованным. Джозеф поднес свободную руку к лицу, прежде чем до него дошло, как этот жест выдает его. Боже правый, она уже видела этот жест. Как же глупа она была, не поняв его значения. Целый мир боли живет в душе этого мужчины. Да, она всегда знала это, но в иные моменты, вот как этот, его страдания приводили ее в такое неистовство, что хотелось завыть.
Он подергал веревку.
– Вы нарушили наше соглашение, сударыня.
Ни bella, ни tesoro, ни amore mio, ни какое-то другое итальянское ласковое словечко. Сударыня.
Если ей требовалось доказательство, как ее осада разозлила его, она его получила. Но Сидони все равно стояла на своем, стараясь не обращать внимания на сосущие под ложечкой смутные опасения.
– Ты освободил меня от того соглашения, – проговорила она одеревеневшими губами.
Он перевернулся на бок, чтобы сконцентрироваться на развязывании веревки.
– С меня хватит.
– Не надо, – взмолилась она.
Его пальцы замерли на узле, и он метнул на нее сверкающий взгляд. Поразительно, как эти серебристые глаза дотла не испепелили ее смелость. Если она сейчас дрогнет, то ей больше никогда не представится возможность бросить ему вызов.
«Ну разумеется, нет, ведь завтра я возвращаюсь в Барстоу-холл».
Сидони пыталась не слушать издевательский голос, звучащий у нее в голове. Слезы жгли глаза.
– Пришел мой черед просить тебя довериться мне.
Как и в голосе, в улыбке его было больше сожаления, чем злости.
– Благими намерениями выстлана дорога в ад, bella.
К ее изумлению, после напряженного молчания он лег на спину и вытянул вторую руку вверх. Сердце ее сжалось от сочувствия, ибо она понимала, чего стоила ему эта уступка.
Взгляд Джозефа не дрогнул, когда она привязала его запястье ко второму столбику. Потом быстро обошла кровать, чтобы затянуть первый узел. Сидони нарочно не смотрела на великолепное тело, раскинувшееся на кровати. Руки ее и без того дрожали.
Сидони переместилась, чтобы привязать ноги. Поднимая узкие лодыжки, ощутила вибрирующее напряжение в них. Ему отнюдь не легко давалось то, что она делала, но он все-таки уступил, и это наполняло ее душу признательностью.
– Будешь завязывать мне глаза?
Она слышала, с каким трудом дается ему небрежный тон. От напряжения шрамы на лице побелели и сильно выделялись. Кадык дернулся, когда он сглотнул. Он по природе своей доминирующий самец, и даже если бы она давно не догадалась, что большая часть его игр происходит из-за того, что он стесняется своих шрамов, было бы понятно, как претит ему то, что она захватила инициативу.
Хотя были определенные плюсы в том, что она делала, ибо взгляд ее поневоле задерживался везде, где ей хотелось, пока поднимался к лицу.
– А ты хочешь, чтобы завязала?
– Что я хочу – не считается.
Губы ее дернулись.
– Ты сейчас говоришь, как пятилетний ребенок.
К ее облегчению, он рассмеялся, хоть и скрипуче, неохотно.
– Легко насмехаться, когда я полностью в твоей власти.
На этот раз глаза ее пробежали по нему с намеренной медлительностью, задержавшись на мужском достоинстве, которое твердо и требовательно вздымалось кверху.
– И я намерена воспользоваться этим.
Его глаза сузились до серебристых щелок, сверкающих из-под угольно-черных ресниц.
– Так чего же ты медлишь?
Джозеф чувствовал себя вздернутым на дыбу терзающего желания и мучительного стыда. Он стоически глядел в зеркало наверху, но зрелище было неутешительным. Большой уродливый тип лежит, распятый голым на широкой кровати. Возбужденная плоть вздыблена, а глаза панически блестят.
Он целиком в ее власти, и она может делать с ним все, что пожелает. Эта мысль была невыносима, хоть разумом он и понимал, что это Сидони, которая никогда не относилась к нему иначе как к мужчине. Но старые раны издевок и отвращения так до конца и не зажили. Достаточно было только взглянуть на шрамы, чтобы понять, что некоторые старые обиды никогда не заживают. Именно из-за этой уязвимости он никогда не уступал главенства в постели с женщиной.
