Коналл провел ладонями вниз по ее рукам.
Ее кожа была гладкой, но холодной.
— Я ненавижу себя за то, что заставил тебя страдать. Надеюсь, что ты простишь меня. Потому что я тебя очень люблю.
Шона наклонила голову.
— Было время, когда я хотела услышать эти слова. Но теперь понимаю, что этого недостаточно. Слова любви стоят ровно столько, сколько весят, — ничего. Я хочу любви осязаемой, Коналл. Я хочу любви, на которую могу опереться.
Она была права. Он говорил искренне, но ему нечем было подкрепить правдивость своих слов.
А она того заслуживала.
Она заслуживала, чтобы ее любили и чтобы эта любовь была ей опорой.
Но Брэндаб Маккалох не даст ни того ни другого.
Коналл поцеловал ее в ухо.
— Однажды я докажу тебе это.
Стюарт прислонился спиной к стволу дерева и смотрел в долину внизу, где между крутыми берегами с журчанием неслась полноводная река.
— Что со мной? — крикнул он в безлюдное пространство.
Чарибдис повернула массивную голову в его сторону, посылая ему вопрошающий взгляд, после чего вновь переключила внимание на высокую траву, которую щипала.
Он чувствовал себя полным идиотом. Как мог он позволить этой медузе лишить себя собственного ребенка? Лишить себя будущего?
Он знал, что ответ на этот вопрос заключался не в герцогине. Он заключался в нем самом. У него не было ни денег, ни перспективы, ни силы воли, а только нескончаемая цепь пороков. Ей будет лучше с Коналлом. И ребенку тоже.
Его ребенок. Он только сейчас понял, почему Коналл принял решение согласиться с требованиями герцогини. Не было ничего важнее Эрика. Он готов был пожертвовать собственным счастьем во имя счастья Эрика, чтобы его сыну не пришлось страдать от ошибок отца. Теперь Стюарт понял, почему Коналл решил жениться на леди Вайолет. Не для того, чтобы спасти шкуру брата. Откровенно говоря, Стюарта это не удивило. Его шкура ничего не стоила.
После отъезда из Лондона он чувствовал себя переродившимся. Барахтаясь столько времени в грязи лондонских пороков, он начал терять себя. Он чувствовал себя опустошенным, как бутылка из‑под вина. Казалось, удовольствия Лондона доставляли ему куда меньше радости, чем он доставлял им. Очутившись вдали от прежней жизни, он получил возможность взглянуть на вещи под иным углом.
И на людей. После долгих раздумий он понял, что на свете есть только один человек, готовый заплатить два фартинга, чтобы спасти его несчастную шкуру. Только для одного человека на свете он сам заключал в себе целый мир.
— Ты не против, если я присоединюсь к тебе?
Он узнал голос тотчас, но его близость испугала его. Стюарт повернулся, поднеся руку к глазам, чтобы защититься от солнечного света.
Там в лучах позднего утреннего солнца стояла Вайолет. Красивая, как всегда. Ее темные волосы были убраны под розовую с зеленым шелковую шляпку. Легкое зеленое платье плотно облегало ее стройную фигуру. Она была похожа на редкостный цветок.
— Боже всевышний! — обронил он, вставая. — Я, наверно, вызвал тебя силой своей мысли.
Вайолет улыбнулась:
— Это радует мое сердце, потому что ты всегда в нем.
Стюарт ощутил, как его сердце учащенно забилось.
— А матери с тобой нет?
— Нет, она в постели, у нее мигрень.
«Укушенная, должно быть, одной из змей, которые растут у нее на голове вместо волос».
— Не хочешь присесть? — Стюарт огляделся по сторонам в поисках чего‑нибудь, на что она могла бы сесть, не запачкав своего красивого платья. Но у него был лишь его альбом для рисования. — Вот, садись сюда.
Стюарт положил альбом на мягкую траву, но Вайолет подняла его с земли.
— Что ты читаешь?
— Ничего, — ответил он, забирая альбом из ее рук. — Это мой альбом для рисования. Я мараю его время от времени.
— Можно взглянуть?
Его сердце гулко застучало, едва он взглянул в ее полные ожидания глаза. Ему было стыдно показывать ей эти страницы. Их следовало вырвать давным‑давно, но у него не хватало духа. А теперь они предстанут взгляду единственной женщины, которой он был небезразличен.
Стюарт кивнул. Она открыла твердую обложку и увидела первый лист.
И теперь внимательно рассматривала его с непроницаемым выражением лица. Что она чувствовала? Ужас? Стыд? Злость?
— Это…
Он затаил дыхание. Его совершенно не заботило, что думали о нем другие. Но эта женщина… ему было невероятно важно, что думала она. Если он утратит ее уважение, то может смело ставить на себе крест.
— …просто замечательно.
Стюарт с облегчением вздохнул. Она перевернула страницу, затем другую и еще — и каждый раз он переживал маленькую смерть ожидания.
— Стюарт, я себе не представляла, что ты такой талантливый.
Он покачал головой:
— У тебя, видимо, неверное представление о таланте.
— Я серьезно. Эти рисунки — шедевры.
От смущения он густо покраснел.
— Ты чересчур великодушна в своих похвалах.
Вайолет села на траву, ничуть не заботясь о своем наряде. Одну страницу она изучала слишком пристально, что заставило его изрядно понервничать.
— Кто она? — спросила Вайолет.
Он сел рядом с ней. На его лице отразилось чувство унижения.
— Одна из женщин, которую я когда‑то знал. Очень давно.
Вайолет провела пальчиком в перчатке по обнаженной груди женщины, которую та предлагала, выставив вперед как эротический дар. Женщина сидела, откинувшись на ручку кушетки. Ее рука свисала вниз вместе с ниспадающими волосами. Ее полуприкрытые глаза подернул туман желания. Полная нога, согнутая в колене, лежала поверх второй, практически скрывая от взгляда темные завитки волос внизу ее живота.
— Она очень чувственная.
Стюарт хорошо помнил эту женщину. Она служила горничной у благородной дамы. Он встретил ее в Ковент‑Гарден, когда она вместе с хозяйкой покупала ткань и ленты. Их связь была короткой, но запоминающейся. Теперь под пристальным вниманием Вайолет он понял, что секс с той женщиной был большой ошибкой. Слишком сильно отличалась она от Вайолет. Была слишком приземленной и отдавалась лишком свободно и торопливо, не думая ни о себе, ни о нем.
Вайолет перевернула страницу. Следующий рисунок изображал женщину в ванне с выступающей над водой грудью. Ее светлые волосы были распущены, а ноги — перекинуты через край ванны. Вода отбрасывала на ее округлые формы блики.
Стюарт покраснел, разрываемый между желанием услышать ее критические суждения и страхом вопроса о том, кто изображен на портрете.
— А это?
