Ознакомительная версия.
— Я думала… думала, — тоненько, по-девчоночьи хнычет она. — Я думала…
— О чем же? — теперь я сюсюкал, уговаривал, задабривал — наверное, так эти безмозглые девственницы представляют себе происки диавола. — Так о чем ты возмечтала, Анжелика?
Девчонка и не заметила, что я называю ее мирским именем.
— О святости? О том, как паломники потекут сюда рекой? Как в благоговейном обожании станут ползать пред тобою, не щадя колен своих?
Девчонка сжалась в комок. Слишком хорошо я ее знаю! Куда раньше самой Изабеллы узрел я ее честолюбие, специально для такого момента выпестовал.
— Я не ведала… — Она рыдала горючими слезами ребенка, которым, в сущности, была. — Не понимала… Не ведала….
Тут я обнял Изабеллу: пусть на груди у меня порыдает. Клянусь, к таким, как она, у меня нет ни капли сочувствия. Это лишь хитрость, необходимая уловка. Вдруг мне больше не прижать ее к ногтю? Вдруг завтра девчонка снова решит самоутвердиться и взбунтуется? Казалось, бесцветные глазки уже смотрят оценивающе, видят меня насквозь… Нет, пока я для нее отец, добрый, строгий, всепрощающий.
— Что же мне делать?
Заплаканные глаза еще светились доверием.
Я не упустил момент и бросился в атаку.
Я растерла семена ипомеи с растительным маслом, которое мы раздобыли на кухне, благо у Антуаны сохранился ключ. Получилась гладкая, почти безвкусная кашица. Слабую горечь я замаскировала миндалем. Антуана намажет кашицу на хлеб и подаст его Клементе к ужину.
Похоже, Антуана не сомневалась, что смесь подействует, и не опасалась, что я передумаю. Я искренне надеялась, что не потеряю ее доверие, пока не залатаю дыры в обороне. Семена ипомеи опасны для человека, но смертельно ядовитыми их не назовешь. Разумеется, Антуана это поймет. Пусть только язык за зубами придержит. По крайней мере, на время.
Обман мой замысловатостью не отличался. Немного толченых зерен, даже если Клемента примет их на двенадцать часов раньше, помешают ей отвечать перед капитулом. Недомогание бывает сильным, от рвоты и галлюцинаций до потери сознания на сутки. Больше времени мне не выиграть.
Тем вечером сестры долго не засыпали. Перетта крутилась у моей спаленки, смотрела на меня, чего-то ждала — глаза у нее блестели, как у птички! — пока я не кивнула в сторону коридора, ступай, мол, к себе. Личико Перетты вытянулось от тревоги и нетерпения: она явно хотела остаться и что-то мне растолковать. Нет, только не сейчас. Я отвернулась, делая вид, что сплю. Вот погасли свечи, но во мраке я еще долго слышала беспокойные звуки — вздохи, щелканье Маргаритиных четок, скрип коек — неужели из дортуара не выбраться? С моей кровати виднелась фиолетовая полоска неба, в августе оно здесь по-настоящему не темнеет, за болотами негромко шумел прибой. За тонкой перегородкой застонала Альфонсина. То ли во сне стонет, то ли притворяется и караулит меня. Я гадала об этом примерно час, а потом не вытерпела. Сколько можно ждать? Сейчас промешкаю, а к утру, возможно, потеряю единственный шанс сбежать.
Спокойнее, дышать как можно спокойнее и тише. Я встала, босиком шмыгнула к двери дортуара, потом вниз по ступенькам, потом через двор, каждую секунду готовая к окрику. Но двор нежился в прохладной тьме, которую разбавлял лишь ущербный месяц, выхватывающий из мрака кирпичную стену и неосвещенные окна.
Свет не горел и в сторожке Лемерля, однако я заметила на потолке тусклые отблески пламени и поняла, что он не спит. Я постучалась, через пару секунд он опасливо приоткрыл дверь и сделал удивленное лицо. Лемерль был не в сутане, а в сорочке и брюках. Плащ на кресле и грязные сапоги красноречиво свидетельствовали, что он устраивал вылазку за монастырские ворота. Куда именно и зачем?
— Что еще за игры? — прошипел Лемерль, после того как втащил меня за порог и запер дверь. — Мало, что утром я головой ради тебя рисковал?
— Ситуация изменилась, Ги. Если останусь здесь, не избежать мне разбирательств…
Я рассказала о давешнем разговоре с Антуаной, о ее страшной просьбе, о своей уловке с семенами ипомеи и форе в двадцать четыре часа.
— Теперь понимаешь, что мне нужно забрать Флер и исчезнуть?
Лемерль недовольно покачал головой.
— Помоги мне, ты не можешь отказать! — от страха я едва не визжала. — Не надейся, что я буду молчать, если начнется разбирательство! Я ничего не должна тебе. Ничегошеньки!
Лемерль опустился в кресло, небрежно перекинув ногу в грязном сапоге через подлокотник. Теперь он казался не злым, а усталым и, по-моему, искренне обиженным.
— Что? Ты по-прежнему мне не доверяешь? Думаешь, я позволю тебя обвинить?
— Прежде позволял.
— Ну, Жюльетта, это дело прошлое. И будь покойна, жизнь меня за это наказала.
«Мало попало!» — подумала я и со злости выпалила.
— Извини, но отпустить я тебя не могу, — сказал он, как отрезал.
— Я тебя не выдам.
Молчание.
— Клянусь, Ги, клянусь!
Лемерль встал и положил мне руки на плечи. Его запах я почувствовала неожиданно и остро, пряный аромат пота и мокрой кожи. Рост у меня немалый, но Лемерль еще выше…
— Пожалуйста, я ведь тебе не нужна! — глухо взмолилась я.
Казалось, не мужские пальцы, а жаркое дыхание печи перебирает мне волосы на затылке.
— Нужна, поверь мне.
Десять лет назад я все отдала бы за такие слова. Надо же, а ведь каким-то закоулком души я до сих пор их ждала… Нет, только не это. Я зажмурилась, чтобы не смотреть Лемерлю в глаза. Это игра, ловушка, мне ли не знать Черного Дрозда? Кожа у него нежная, как мои сны о нем.
— Нужна? В качестве пешки в сражении с епископом? — Руками я его отталкивала, а телом льнула. Мы так и стояли, обнявшись, длинные пальцы Лемерля перебирали мне вихры, чертили огненные знаки у меня на затылке.
— Нет, — тихо и нежно ответил он.
— Тогда зачем?
Он молча пожал плечами.
— Зачем, Лемерль? — от злости и отчаяния я сорвалась на крик. — Зачем этот фарс? Ты нашими жизнями ради мести рискуешь? Из-за того, что тебя изгнали из Парижа? Из-за балета?
— Нет, дело в другом.
— В чем же?
— Ты не поймешь.
— А ты попробуй объяснить.
Наваждение какое-то. Или безумие. Я ведь боролась, царапала ему руки, а сама льнула к нему, к его губам, точно хотела проглотить. В зловещей тишине мы сорвали с себя одежду. Его тело по-прежнему сильно и упруго, а я… С какой нежностью я вновь рассматривала каждую его отметину, каждый шрам! Как родные. Старое клеймо змеиной чешуей серебрилось в лунном свете. В глубине души я понимала, что совершаю непростительную ошибку, но понимание заглушил безумный рев плоти. Я стала огнем, столбом пламени, дикого, ненасытного. Джордано вечно твердил, что натура у меня необузданная, и тщетно старался ее подавить. В юности я верила, что вопреки его мудреной науке о веществах алхимия плотской страсти куда сильнее: она затмевает рассудок, сжигает прошлое и словно магическим наговором возрождает любовь из пепла ненависти.
Ознакомительная версия.
