Голос угрожающе возвысился, и князь Федор понял, что надо немедля открыть их инкогнито, не то прямо вот сейчас будет содеяно непоправимое! Но Иван, верно, подумавший о том же, опередил его.
— Экой ты скорый, боярин Илья Алексеич! — проговорил он так спокойно-насмешливо, как будто бы не под прицелом стоял, а сам держал незнакомца на мушке. — Аль бельмы с вечера залил, что ничто не разбираешь? Не темно ли тут, впрочем? Аниська, засвети-ка еще свечей.
Аниська, сызнова чмокнув барскую обувку, на коленях поползла по затоптанному полу; кое-как, роняя свечки и причитывая, засветила дрожащие огоньки.
Сумрак в комнате несколько рассеялся, лица присутствующих сделались видны, и Федор отчетливо расслышал, как хозяин дома трижды громко, трудно сглотнул, словно подавившись: верно, узнал своих ночных гостей!
— Вот так-то, господин ласковый! — с укором промолвил Иван, уже вполне обретший душевное равновесие и перешедший к наилучшей оборонительной тактике: наступлению. — Тут не лаяться надобно, а в ножки падать и прощенья у государя просить за твои словеса дерзновенные!
Дула дрогнули.
— Да я бы.., да мы бы… — прорыдал перепуганный хозяин. — Мы бы в ножки — с нашим удовольствием, дак ведь ружьишки-то.., ружьишки-то куда?
— А ружьишки я подержу, так и быть, — утешил Иван, храбро вынимая из оцепеневших рук одну и другую фузейки и отступая в сторону, чтобы в комнатку мог ввалиться огромный детина (голос и впрямь был по стати!) и прямо с порога, по-старинному, кувыркнулся на колени пред Петром, который уже вполне оправился от страха и стоял, как петушок, — несколько поизмятый и потрепанный, однако по обычаю гоношась.
— Ваше царское величество.., батюшка… — бил лбом в пол, бормотал хозяин. — Не велите казнить, велите миловать! Не узнал, вот как бог свят, не узнал спервоначалу ни вас, ни князя Ивана Алексеича. А этот господин кто ж таков? — Он робко обратил взор к Федору, который так и стоял, прижимая к себе, будто нанятый, бесчувственную девицу, безотчетно кутая ее полой своего полушубка. — Как будто я его не знаю?
— Это брат мой троюродный, — отозвался Иван. — Тоже Долгоруков. Князь Федор Григорьевич. Так что прошу любить и жаловать… Фамилии он хорошей, богат, умен, о европейском обхождении наслышан — только что из-за границ. Ты уж не серчай на него, Илья Алексеич. Сам знаешь: дело молодое, кровь не водица!
Ну, приглянулась добру молодцу красна девица, ну, взыграла удаль молодецкая! Ты не подумай плохого: конечно, князь Федор поначалу намерен был Анну Ильиничну тайно похитить, а уж после объявиться и сватов заслать, но мы с государем ему решили помешать, не дать свершить бесчинья. — Он с силой хлопнул по литому плечу хозяина — аж гул пошел! — Гордись, Илья Алексеич! Сам царь у тебя дочку сватает за ближнего своего человека!
Илья Алексеич, ошалев от внезапного счастья, едва в щепу не расшиб лбом половицы, уверяя Петра в своей преданности и благодарности. Петр принял вид снисходительный, а Иван поверх головы хозяина послал Федору грозный, предупреждающий взгляд и приложил палец к губам: молчи!
А у него и без того язык прилип к гортани. Первой мыслью после предательских Ванькиных слов было некое подобие восхищения: ошибаются те, кто считает Ивана Долгорукова красиво слепленным комом мускулов, снабженным выдающихся размеров и неустанности мужским орудием. Он еще и востер, и умен, и хитер — достойный наследник отца своего и дядюшки, и все вместе они лихо перемудрили по-европейски изощренного, а по-русски простого, как пенек, своего родича, враз привязав его к себе общим смертельным делом и в то же время обезопасив принужденной женитьбою на дочери захудалого дворянина.
Князь Федор был так потрясен, что всерьез размышлял, а вправду ли таково сошлись против него несчастные случайности, или же сие приключение было придумано Василием Лукичом и обустроено Ванькою со всеми приемами классической трагедии (или комедии?). Ох, прозорлив был брат Иван! Знал, что даже с ножом, приставленным к горлу, даже с дулом у виска не отречется князь Федор от своего государя, как бы ни презирал, ни осуждал его. Играя словом «честь», его можно заставить плясать под какую угодно дудку.., и в самом деле, не прошло и часу, как князь Федор прилежно исполнил все коленца навязанной ему пляски и вышел из дома Ильи Алексеича не задами, а через парадное крыльцо, сопровождаемый поклонами и славословиями, как богоданный жених.
* * *
И взяло его горе пуще острого ножа, и громы звал он на головы обидчиков своих, не доверяя небесам.., а горше всего было ему сознавать, что свершившееся — всего лишь расплата за то, что содеял он над Меншиковым, любой ценой желая завладеть его дочерью. Теперь та, которой он поклялся в верности необоримой, предавшаяся ему с детской доверчивостью, была для него утрачена навсегда, и не мог он до нее дотянуться ничем, кроме тоски своей, а расстояние меж ними не только возросло, но и поросло неисчислимыми препятствиями.
Восемь дней после коронации в Москве шли празднества. Город с утра до вечера оглашался колокольным звоном, по вечерам горели потешные огни; в Кремле и в других разных местах Москвы устроены были фонтаны, из которых струились вино и водка.
Манифест по случаю коронации и впрямь прощал некоторые подушные и штрафные деньги; и впрямь смягчалось наказание, определенное для некоторых преступников: тех, которых по приговору суда ожидала смертная казнь или ссылка в каторжную работу, повелено было сослать в Сибирь без наказания плетьми…
Многие царедворцы произведены были в высшее достоинство или получили новые чины; в их числе Илья Алексеич Казаков получил графский титул, так что теперь князь Федор Долгоруков брал в жены молодую графиню Анну Казакову… Что и говорить, Петр отблагодарил его по-царски! Не коснулось милосердие только одного человека — Александра Данилыча Меншикова.
Впрочем, и он не был забыт.
* * *
Друзья Меншикова (а их таки оставалось немало, любивших в зарвавшемся временщике прежнего, щедрого, бесстрашного, удалого Алексашку!) хотели воспользоваться царским праздником и выпросить для удаленного князя милости, но взялись за это неловко и горько ошиблись. Ах, как сокрушался князь Федор, что не знал об сем умысле, не остановил услужливых дураков, которые, по пословице, и впрямь оказались опаснее врага! Но что сделано — то сделано. Через несколько дней после коронации у кремлевских Спасских ворот поднято было подметное письмо, в котором оправдывался Меншиков. Может быть, автор этого письма достиг бы своей цели, если бы просил только милосердия к Меншикову, однако в нем было написано больше обвинений против его врагов, находившихся в царской милости, чем доводов в защиту светлейшего князя. Подметное письмо задевало и Долгоруковых, и самого царя. В нем говорилось, что особы, заменившие Меншикова около молодого государя, ведут императора к образу жизни, недостойному царского сана.
