– Он твой сын, Гарри. Я не могу допустить, чтобы ты выгнал его из дома из-за меня.
Гарри посмотрел на Питера. Сын вернул ему взгляд – тяжелый, непрощающий. Он презирал Найрин за кошачью изворотливость и лживость.
– Ты уедешь, – решительно резюмировал Гарри, глядя на Питера. – Даю две недели. А потом, как бы там ни было, ты съезжаешь.
Питер весь свой гнев излил на Найрин.
– Ты, сука, держись от меня подальше! Я скорее убью тебя, чем дам себя поцеловать.
– Ловлю на слове, – промурлыкала Найрин.
Питер резко развернулся и ушел. Она смотрела ему вслед, изнемогая от желания.
– Ловлю тебя на слове, голубчик, – прошептала она еле слышно.
Прошла неделя. Семь дней, проведенные в возбуждении такого накала, что все остальное словно прекратило свое существование.
Флинт не отпускал ее. Он не мог допустить, чтобы что-то скрывало ее наготу, он хотел, чтобы она была доступна ему постоянно. Он никогда не уставал любоваться ею, и Дейн обнаружила, что ей нравится выставлять себя ему напоказ. Изабель, играющая своей властью.
Все в ней его возбуждало. Флинт мог проводить часы, только целуя ее и не касаясь, и лишь от поцелуев он становился твердым как камень.
Она могла сидеть у него на коленях, сжимая бедрами его горячий и твердый орган, подставляя рот для поцелуев и соски для ласки. Дейн нравилась эта позиция – она могла одновременно играть с ним и чувствовать себя наездницей, а он мог шептать ей на ухо любовную чепуху.
– Твои соски такие вкусные, – шептал он, сжимая их между пальцами и чуть оттягивая. – Мне нравится их трогать, мне нравится сосать их, я не хочу, чтобы ты их укрывала от моего взгляда. Никогда не прячь их, слышишь!
Дейн стонала от наслаждения, вызванного его речами и действиями.
– Ты хочешь держать меня голой пленницей всю оставшуюся жизнь, – бормотала она, – чтобы я только об этом и думала. – При этом она брала в руки его возбужденную плоть и начинала ласкать.
Слова и ласки приводили к тому, что они начинали медленный и томительно-приятный подъем к пику страсти, неизменно приводящий к полному взаимному удовлетворению.
А потом, через два или три часа, все начиналось вновь, с той разницей, что на этот раз страсть была бурной и жаркой.
Дейн стала пленницей гарема, состоящего из одной наложницы, и залогом ее власти было неутолимое желание ее мужа – желание, лишь к ней обращенное.
Но она знала, что они не могут пребывать в этом королевстве страсти вечно. Но когда он отопрет дверь, Изабель останется властительницей, наделенной той же силой, и даже большей, чем была у нее до этого.
Это произошло раньше, чем она ожидала. В тот же вечер, после раннего ужина, к которому и он и она едва притронулись, после очередного сеанса чувственности. В дверь настойчиво постучали.
– Флинт! Ты меня слышишь? Открой!
В голосе Оливии было нечто такое, что оба поняли – на этот шаг женщину могло подвигнуть что-то очень серьезное. Итак, что-то произошло. Что-то ужасное.
Он выскочил из кровати и бросился в соседнюю спальню.
– Одну минуту. – Флинт торопливо искал, что бы на себя накинуть. – В чем дело?
Мать окинула взглядом его взъерошенные волосы, небритый подбородок и голую грудь. Оливия не одобрила его поведения.
– Пора возвращаться в реальный мир, Флинт. Клей приехал домой, захватив с собой сундук с вещами Дейн. Через час жду вас обоих внизу, потому что говорить с ним один на один не могу. Слышишь меня? Клей вернулся. Он промотал все деньги в Новом Орлеане, а идти ему больше некуда.
Не такое возвращение домой Клей рисовал себе по дороге. Флинт сбежал вниз по ступеням злой как черт, едва одетый и небритый, с беспощадным выражением лица.
– Какого черта ты тут делаешь?
Никакого желания следовать приличиям – впрочем, чего еще можно ожидать от человека, проведшего в глуши двадцать лет.
Но Клей был воспитан как подобает, и посему он с улыбкой протянул брату руку.
– Добрый вечер, братец.
Флинт в негодовании оттолкнул руку.
– Чего ты хочешь?
– Отдохнуть за городом, чего же еще? Уверяю тебя, я не держу на сердце зла.
– Похоже, у тебя кончились деньги и ты хочешь выудить у меня нужную сумму, – едко ответил Флинт. – Забудь об этом, Клей. Твоя мать больше не станет ссужать тебя деньгами. Теперь делами занимаюсь я. А твое обаяние на меня не действует.
Черт!
Клей тщательно следил за тем, чтобы ничем не выдать гнев и отчаяние, им овладевшие.
– Я привез сундук Дейн.
– Я дам тебе чаевые, но они все равно не покроют твоих расходов.
– Ты стал очень грубым, брат.
– А ты стал законченным эгоистом.
Они стояли друг против друга: грудь в грудь, бровь в бровь – кровные братья, но более непохожих людей трудно встретить.
Клей чувствовал это. Флинта же это различие давно перестало удивлять. Он не придавал этому значения, как не придавал никакого значения брату и его проблемам.
У Клея чесались кулаки. В этом была жуткая несправедливость: Флинт только недавно явился сюда, а уже чувствовал себя полным хозяином положения.
Он ведь тоже пытался что-то сделать для этого дома, но всегда боялся испачкать руки. Вернье не верил в управляющих, и после его смерти денег категорически перестало хватать.
– Сыновей не принято изгонять из семьи, – назидательно проговорил Клей. – Даже после того, как они блуждают где-то двадцать лет, не говоря уже о двадцати днях.
– Иди к черту, – рявкнул Флинт. – Ты не станешь жить моими трудами, будь уверен в этом.
– Флинт, – тонким голосом заявила о себе Оливия. Она не могла позволить своим сыновьям драться. Не могла позволить, чтобы кто-то услышал о том, что Клея не пускают в дом. Не могла, несмотря на то что прекрасно знала: он здесь, чтобы выманить у нее деньги.
Но сегодня ей должно хватить мужества воспротивиться этому.
– Пусть он останется, – несколько свысока сказала она. – В конце концов, у него хватило рассудка привезти вещи Дейн.
Собственно, это был первый разумный поступок Клея, первое проявление заботы о других за несколько лет. А может быть, она чувствовала, что он бежит от неизбежного, и сердце ее от этого ныло.
Клей был ее сыном, не важно, как он себя вел.
– Я не стал бы называть этот поступок актом доброй воли, – заметил Флинт. – Это у него такая тактика – малыми средствами разжалобить тебя и выудить в десять раз больше. Меня, Клей, ты не одурачишь: когда тебя подстегнут, ты умеешь бежать быстрее гончей. И жалости в тебе не больше, чем у гончей к лисе. – Флинт стремительно обернулся к Оливии. – Позволь ему остаться, но не говори, что я тебя не предупредил.
«В некотором смысле, – думал Клей, проснувшись утром, – дома находиться даже приятно. Никаких обязанностей. Тебя обслуживают от и до, а что касается матери, то она не пристает ни с какими нравоучениями, что с ее стороны весьма мило».
