Суматоха поднялась невообразимая. Быстро хватали грабители что попадало подъ руки и бѣжали во дворъ. О главной цѣли нападенія забыли, и никому не пришло въ голову найти Надю и взять ее съ собою. Тутъ была теперь цѣль „свести счеты“ — у однихъ и награбить какъ можно больше — у другихъ.
— Хотѣлъ было я тебя, змѣя подколодная, за ноги на осинѣ повѣсить, да, знать, умолилъ кто нибудь за тебя Бога, — обратился дядя Игнатъ къ Глафирѣ. — Вотъ тебѣ разомъ конецъ, безъ муки, получай и за меня и за дворню раззоренную...
Онъ взмахнулъ топоромъ, и Глафира даже не пикнула подъ страшнымъ ударомъ.
— Наташа, бросай свою барыню, не рука тебѣ потѣшаться надъ нею, — крикнулъ Игнатъ. — Живо, дѣвка, а то въ западнѣ будешь: отъ села огни показались, съ фонарями народъ бѣжитъ.
Поспѣшно бросились отступать нападающіе. Нѣкоторые хватали лошадей изъ конюшни и скакали верхомъ, захвативъ съ собою что успѣли; другіе, особенно алчные, запрягали лошадей въ телѣги и укладывали награбленное; третьи просто бѣжали въ лѣсъ черезъ рѣшотку сада. Дворня, какъ были увѣрены разбойники, была на ихъ сторонѣ, подготовленная лазутчикомъ, но изъ пятидесяти дворовъ села, конечно, нашлось бы много такихъ, которые готовы за барина въ огонь и въ воду, а кромѣ того набатъ могъ всполошить и ближайшія деревни.
Грозно командовалъ дядя Игнатъ, таща Наташу и размахивая топоромъ. Онъ рубилъ тяжи у запряженныхъ въ телѣги коней и приказывалъ бросить награбленное имущество, билъ обухомъ по спинамъ ослушниковъ, стукнулъ раза три и Наташу, продолжавшую рваться отъ него.
— Ой, брошу, дѣвка, коли не уймешься, и попадешь ты въ лапы палача! — говорилъ онъ.
— Пусть попаду, а только отпусти ты меня, хочу я ненавистницу мою извести! — молила обезумѣвшая отъ ненависти и злобы дѣвушка.
— Ой, пришибу, коли не уймешься! — возразилъ ей полюбившій ее, какъ дочь, мужикъ.
Онъ неуклюже взобрался верхомъ на первую попавшуюся лошадь, взвалилъ поперекъ Наташу и выѣхалъ изъ конюшни на дворъ, подпрыгивая на конѣ и работая локтями.
— Ну, живо утекай! — крикнулъ онъ послѣдній разъ. — Ребята, брось кто нибудь огня въ солому да въ сѣно: мужики прибѣгутъ и начнутъ пожаръ тушить, а мы межъ тѣмъ до крутаго оврага доспѣемъ, а тамъ ужъ уйдемъ, тамъ не поймаютъ.
Онъ обхватилъ правою рукой Наташу, дернулъ лѣвою поводъ, толкнулъ ногами коня и маршъ-маршемъ выскакалъ на дорогу.
На счастье разбойниковъ, ближайшая, съ поля на поле, дорога отъ села была понята разливомъ, и мужикамъ пришлось дѣлать „крюкъ“, бѣжать въ обходъ, что составляло версты три.
Слыша набатъ и увидавъ потомъ пламя быстро занявшихся сѣнныхъ сараевъ, мужики бѣжали изо всѣхъ силъ, утопая въ грязи, попадая въ промоины и лужи, спотыкаясь и падая. Заслышавъ выстрѣлы, мужики догадались, что тутъ не просто пожаръ, а повтореніе „Чубаровской исторіи“, поэтому они бросились къ господскимъ огородамъ и, разобравъ тынъ, вооружились кольями. Вѣроятно, разбойники не успѣли уйти и версты, какъ цѣлая армія мужиковъ была во дворѣ. Не скоро поняли, въ чемъ дѣло, не скоро освоились. Кому то изъ „вѣрныхъ“ дворовыхъ пришла мысль немедленно освободить связанныхъ Павла Борисовича и Черемисова. Павелъ Борисовичъ былъ раненъ, но Черемисовъ оказался живъ и невредимъ. Мигомъ сообразилъ онъ, что надо дѣлать. Саблю на голо, и онъ былъ лихимъ гусаромъ, умѣющимъ не только командовать, но и воодушевить своею командой. Живо отперъ онъ псарей, въ одинъ мигъ были они верхами, вооружившись, чѣмъ попало; сѣли на коней и всѣ тѣ, кому достало лошадей, а ихъ было много. Привычные псари построились по два въ рядъ и „справа по два“ рысью выѣхали на дорогу, предводительствуемые Черемисовымъ. Сзади тронулись различными аллюрами дворовые, а мужики, съ кольями и топорами, подъ предводительствомъ старосты, двинулись бѣглымъ шагомъ въ лѣсъ. Часть тѣхъ и другихъ была оставлена тушить пожаръ и оберегать домъ. Не забылъ Черемисовъ перевязать и запереть тѣхъ изъ дворовыхъ людей, которые оказали явную измѣну во время нападенія. Верховые были посланы въ городъ за докторомъ и къ исправнику. Въ набатъ Черемисовъ приказалъ звонить все время, чтобы сбить какъ можно больше народу.
— Нѣкоторые изъ васъ поступили, какъ подлые измѣнники и негодяи, — говорилъ онъ дворовымъ, собирая ихъ въ походъ, — а всѣ вы вели себя, какъ трусы, какъ бабы, и позволили перевязать себя шайкѣ бродягъ, отдавъ ей въ руки вашего господина и его добро, которымъ и вы живы съ вашими дѣтьми, такъ покажите же себя хоть теперь, искупите вашу вину передъ Богомъ и вашимъ господиномъ, который поставленъ надъ вами Божіимъ соизволеніемъ, который вмѣсто отца для васъ. Впередъ, рябята, и переловимъ разбойниковъ всѣхъ до одного, защитимъ округу отъ ихъ насилія, заслужимъ и Богу, и Царю!
Народъ воодушевился. Гулъ набата подымалъ его чувства, пламя пожара, которымъ могло быть истреблено не только господское имущество, но и имущество дворни, подогрѣло эти чувства, и всѣ до одного готовы были идти куда угодно. Освѣщая дорогу фонарями и зажигаемыми сухими вѣтвями смолистой сосны, то крупной рысью, то въ карьеръ подвигалась дружина Черомисова впередъ. Бѣгомъ шелъ пѣшій отрядъ лѣсомъ, тоже освѣщая дорогу фонарями. Очень скоро и конные, и пѣшіе начали догонять разбойниковъ. Иные обезсилѣли отъ взятой не въ мѣру добычи, другіе сбивались съ дороги и попадали въ зажоры[31], въ промоины; третьихъ, какъ непривычныхъ къ верховой ѣздѣ, сбрасывали горячіе кони. Къ числу такихъ принадлежалъ и дядя Игнатъ со своей драгоцѣнной ношей. Лихой аргамакъ, который попался на его долю, понесъ его вихремъ, но не дядѣ Игнату, неуклюжему громадному мужику, было сидѣть на этомъ аргамакѣ, особенно обремененному Наташей. На первой же канавѣ, черезъ которую конь перелетѣлъ вихремъ, дядя Игнатъ свалился, крѣпко ударившись тыломъ о твердые корни придорожныхъ сосенъ. Наташа упала на него и не получила ушиба. Вскочилъ было дядя Игнатъ сгоряча, но сейчасъ же и опустился: у него была переломлена нога.
— Эхъ, дѣвка, пропалъ я! — съ тоскою воскликнулъ онъ. — Утекай какъ хочешь, одна, ногу я переломилъ...
Наташа склонилась къ нему.
— Можетъ, я поведу тебя, дядя? — сказала она.
— Какъ разъ тебѣ подъ силу это, — усмѣхнулся Игнатъ. — Нѣтъ, дѣвушка, бѣги, куда глаза глядятъ, а мой, стало быть, часъ пришелъ.
Наташа заплакала.
— Эхъ, братъ, заныла, а еще атаманша! — съ грустною и добродушною ироніей проговорилъ дядя Игнатъ. — Атаманъ Груня не плачетъ, сказываютъ.
— Да что же мнѣ дѣлать, дядя? Ненавистницу я упустила изъ рукъ, не потѣшилась надъ ней, нашихъ всѣхъ, гляди, переловятъ, тебя тоже схватятъ, куда-жь мнѣ бѣжать то теперь? Пущай берутъ и меня.
