— Не надо слушать того, что говорят эскулапы! Зачем ты позволила себя резать?
— Я не могла родить сама.
Кермит покачал головой, но его тут же отвлекли другие желания и мысли.
— Полтора года без женских объятий! Вместо постели — окопы, вместо жены — винтовка! — прошептал он, увлекая Миранду в постель.
На самом деле Кермит покривил душой. Он посещал бордели в завоеванных городах, а во время ноябрьского перемирия, которое канадский корпус встретил в только что освобожденном от немцев бельгийском городе Монсе, они с сослуживцами устроили настоящую оргию с «девочками».
И все же Миранда была для него желаннее всех.
Кермит с удовольствием вдыхал запах ее кожи, наслаждался вкусом губ, все еще не до конца осознавая, что война закончилась и ему больше не надо никуда уезжать. Разгоряченный любовью, он целовал ее тело, а она довольно улыбалась, полузакрыв глаза. Кровать прогибалась и скрипела под тяжестью их тел. Но вот в самый разгар страсти раздалось хныканье, а после — пронзительный плач.
Кермит был не из тех, кто останавливается на полпути. Добравшись до высшей точки наслаждения, он тяжело перекатился на спину и произнес, едва переведя дыхание:
— Уйми ее!
Миранда встала, прошлепала к кроватке и взяла девочку на руки. Но взяла с раздражением, без любви, не так, как это обычно делала Хлоя, потому Мойра не успокаивалась.
— Может, она голодная? — спросил Кермит.
Опустив малышку в кроватку, Миранда занялась приготовлением смеси.
— Ты что, не кормишь ее грудью? — удивился Кермит, которому плач ребенка резал уши.
— У меня нет молока.
Поев, Мойра наконец успокоилась. Миранда легла в постель, и они с Кермитом вернулись к своим приятным занятиям, а потом заснули.
Тонкий голосок вырвал их из сна в середине ночи, и Кермит сердито произнес:
— Теперь так будет всегда?
«А ты как думал!» — со злостью подумала Миранда и бросила:
— Надеюсь, что нет!
— Наверное, с ней что-то не в порядке? — не отступал он.
— Откуда мне знать! Я спрошу у Хлои.
— Сейчас ночь, Хлоя спит. И при чем тут она? Это же твой ребенок!
— И твой тоже! Знаешь, как тяжело с младенцем? Хуже, чем на твоей войне! Если ты хочешь дать мне немного отдыха, тебе тоже придется вставать по ночам!
Кермит был ошеломлен.
— Ты целыми днями дома, а моя служба отнюдь не окончена. Я надеюсь получить должность в гарнизоне. А в отпуске я желаю отоспаться.
— Но это ты хотел ребенка! И я выполнила твою просьбу!
— А ты — не хотела? Ты всего лишь следовала моему желанию?
Поняв, что сболтнула лишнее, Миранда промолчала. Будучи не в силах успокоить орущую девочку, она с размаху отвесила ей шлепка. Звонкий звук прорезал воздух, и Кермит опешил.
— Послушай, — с угрозой произнес он, — не надо бить мою дочь!
Грубо схватив Миранду за плечи, он толкнул ее на постель с намерением высказать все, что думает по этому поводу. Но ее безупречное обнаженное тело и промелькнувшее в глазах выражение покорности и испуга породили в нем другое желание. Кермит взял жену так, как брал проституток, с сумасшедшей, необузданной, безжалостной силой, безразличный к тому, что они испытывают.
Несколько минут в комнате раздавался только голос покинутого ребенка и хриплое дыхание взрослых. Потом, уставшая плакать, Мойра заснула, зато разрыдалась Миранда. И хотя Кермит тут же попросил у нее прощения, она поняла, насколько он огрубел на войне, как и почувствовала, что он относится к ней без прежнего благоговения. Отныне Миранда принадлежала ему, и он хотел, чтобы она радостно и покорно предоставляла себя его желанию, невзирая на то, какие проблемы лежат на ее плечах.
Утром молодая женщина разрывалась между заботами о Мойре, муже и… о себе. Думая о вечернем приеме, куда были приглашены военные с женами и весь цвет галифакского общества, она надеялась затмить других дам если не нарядом, то своей красотой.
— Хорошо бы нанять няню, — сказала она. — Я так долго просидела дома с младенцем, что теперь мне хочется немного пожить для себя.
Кермит промолчал. Он уже понял, что Миранда не намерена посвящать себя домашним заботам. Она была нерадивой хозяйкой: тосты подгорели, как и каша для ребенка, чай был безвкусным и жидким.
Кермит вздохнул. На войне он представлял себе семейное счастье совершенно иначе.
После завтрака он все-таки взял Мойру на колени. Девочка с улыбкой тянулась к блестящим пуговицам на его форме, однако при этом у нее был какой-то неприкаянный, заброшенный вид. Кермит совершенно не ощущал себя отцом ребенка, которого держал на руках. Возможно, потому, что это была девочка? Все в ней казалось чужим: белокурые волосы, голубые глаза.
Вечером Миранда с облегчением отнесла Мойру к приятельнице Хлои, которая иногда соглашалась посидеть с детьми.
Они вышли из дому на закате. Небо было чистым; на западе таяли легкие розоватые облака и багровело солнце, отчего вода в гавани отливала красным, словно ее смешали с кровью.
Миранда шла рядом с Кермитом, предаваясь тщеславным мечтам о жизни, какую ей бы хотелось вести, и сожалея о том, что имеет. Да, ее муж офицер, но они небогаты, если не сказать — бедны. Кермит даже не знает, какую должность ему удастся занять и сколько он будет получать. Он отличился на войне, но в мирной жизни у него нет ни высокого положения, ни нужных связей. У них крошечная квартирка, и едва ли им по средствам нанять прислугу.
Между тем у здания Сити-Холл, где заседало муниципальное правительство, выстроились роскошные быстроходные машины, а по ступенькам поднимались дамы хотя и в подчеркнуто строгих и скромных, но дорогих туалетах.
Зал был залит ярким светом, по углам стояли большие кадки с цветами, а по двум противоположным стенам расположены киоски, где собирались продавать всякую всячину — в основном в благотворительных целях.
На одной из стен висели картины, показавшиеся Миранде странно знакомыми. Вглядевшись с них, она с изумлением узнала рисунки Дилана Макдаффа. Каким образом могли сохраниться эти трогательные пейзажи? Рисунки напомнили ей о временах, безвозвратно канувших в прошлое, о днях беззаботной юности.
Рядом Миранда увидела другие картины, нарисованные уже после взрыва. Изображенное на них навеки запечатлелось не просто в памяти — в сердцах тех, кому удалось уцелеть в огненном вихре.
Только человек, переживший галифакскую трагедию, мог представить, понять, что такое жизнь, расколотая на две половины!
Среди пейзажей был всего один портрет — женщина на фоне разрухи. Миранда узнала рыжеволосую девушку. За ее спиной был ад, но, возможно, она стояла на пороге рая. Хотя она не могла видеть ни того, ни другого: ее глаза прикрывала окровавленная повязка. Девушка не протягивала руки, не звала на помощь, просто стояла и чего-то ждала. Миранду поразила линия ее рта, выражавшая и скорбь, и надежду, и мужество, и волосы, развевавшиеся по ветру, словно языки пламени. Картина называлась «Ярче, чем солнце».
