Ничего подобного Сорча не могла себе вообразить. Даже не пыталась.
– После этого мы начали копать. Цезарь нашел слабое место в полу. Темница располагалась глубоко под замком. Замок стоял на скале. Никто никогда оттуда не сбегал, но мы этого не знали. Это был непосильный труд, но поначалу нас поддерживала мысль о том, что мы что-то делаем. Нас глодали крысы, а если везло, мы их глодали. Но работа продвигалась медленно. Мы рыли нашими башмаками. Рыли ложками. Рыли пальцами. – Тут Марлон поднял руки. На его средних пальцах не было ногтей. – И все это время принц был один. Он понятия не имел, что мы делаем. У него не было надежды. И снова граф Дюбелле приказал тюремщикам набросить нам на головы одеяла, выволочь нас из камер и избить.
– И опять жаловался на боль в руке?
– После первого года он предоставил тюремщикам избивать меня и Цезаря. Мы были недостаточно важными персонами, чтобы он себя утомлял. Но он по-прежнему бил Ренье. Ему нравилось бить Ренье. – Марлон неловко поерзал по скамье. Он опустил глаза и сделал глубокий вдох. – В этот год Ренье… Ренье не смог… у него не получилось…
– Не получилось?.. – И только потом Сорча поняла, что Марлон имел в виду. – Он стал умолять.
– Прошло семь лет. Он сидел один в темноте. Его камера была крохотной. Почти как гроб. Он ни с кем не разговаривал.
Ужас обжег ее словно клеймо. Что бы сделала она сама, если бы прожила в камере семь лет, одна, в темноте, и каждый год подвергалась побоям?
– Я бы сломалась гораздо быстрее, – прошептала она. Марлон кивнул.
– Но вы должны знать вот что. Граф Дюбелле потребовал, чтобы Ренье признался в своем страхе нам. Своим друзьям. Нам стало за него стыдно. Оказалось, что мы хранили верность принцу, который ее не заслуживал. Мы вернулись в камеру. Мы продолжали делать подкоп и, хотя не признались в этом друг другу, считали, что этот подземный ход предназначается только нам.
Марлон закрыл глаза, чтобы спрятать слезы, но одна слезинка все-таки выскользнула из-под века и покатилась по его щеке.
Он страдал. Ему было больно, но он терпел эту боль для того, чтобы рассказать историю своего принца. Он посвятил всю свою жизнь Ренье. Пожертвовал ради него своим здоровьем, а теперь – своей гордостью.
– Мы с Цезарем копали изо всех сил, к нам уже стал поступать свежий воздух. Мы понимали, что близки к цели, но не знали, где именно выйдем наружу. Впервые за семь лет у нас появилась надежда. – Марлон открыл глаза и посмотрел на нее так пристально, что она не смогла отвести взгляда. – Вот только наш принц перестал с нами перестукиваться. Он не умер. Мы знали это. Не видели, чтобы мимо проносили труп. Однако он нам не отвечал, и мы опасались его безумия. Когда на следующий год тюремщики накрыли его высочество одеялом и выволокли из камеры, он не сопротивлялся, его страх исчез.
С проницательностью, которая доказывала, что Сорча знает Ренье гораздо лучше, чем ей хотелось бы, она уверенно сказала:
– Когда он умолял, чтобы ему сохранили жизнь, самое худшее уже случилось.
– Совершенно верно. Его высочество достиг самого дна. – Марлон изменился в лице. – В тот день граф Дюбелле угрожал Ренье тростью, потом кнутом. Ренье ни на что не реагировал. Он просто смотрел на Дюбелле, и выражение его лица… В какой-то момент он стал королем. Он буквально сиял благородством. Граф Дюбелле осатанел. Он сорвал с его высочества одежду. Бил его по спине, пока не потекла кровь. Бил по ягодицам. По ногам. Мы с Цезарем пытались вырваться из оков, умоляли Дюбелле остановиться. Тюремщики тихо ворчали: даже для них это было чересчур. Мы знали, что достаточно Ренье взмолиться или закричать, и Дюбелле моментально остановился бы. Но Ренье не издал ни звука. Он был в сознании. Глаза у него были открыты. Просто ему было все равно.
Сорча прижала ладонь к губам. От ужаса ее тошнило.
– Когда Дюбелле принялся за грудь Ренье, вмешалась графиня. Она предложила графу воды. Предложила вина. Как шлюха, предложила себя. Обмакнув кончики пальцев в кровь Ренье, она слизнула ее и улыбнулась. Это было отвратительно, но граф Дюбелле набросился на нее, словно животное. И пока они совокуплялись на каменном полу, охранники утащили Ренье в его камеру, а нас – в нашу.
Марлон жадно хватал ртом воздух, совершенно измученный страшными воспоминаниями.
– Но Ренье… Разве ему не нужна была помощь?
О Боже, почему ей не все равно?
– Конечно, нужна. Но тюремщики боялись графа Дюбелле. А вы на их месте не испугались бы? Когда они приносили нам еду, мы умоляли их, чтобы они позволили нам ему помочь. И наконец они уступили. Спустя три дня они принесли его к нам и сказали, что он умирает. Это была правда. Он был так слаб! Не мог ни есть, ни пить. Но мог говорить. Он благодарил нас за то, что мы верно служили ему. Молил нас простить ему его юношеское тщеславие, которое привело нас в темницу. Просил, чтобы мы вспоминали его добром.
– У него был жар?
– Нет. Мы решили… Я до сих пор считаю, что он захотел умереть. Мы пытались его удержать. Рассказали ему о прорытом туннеле, о том, как мы близки к свободе. – Марлон улыбнулся. – Он был так счастлив… за нас! Сказал, что теперь может умереть спокойно, зная, что мы не будем гнить в тюрьме. Он молил Бога помочь нам вырваться на свободу и мудро ею воспользоваться. И пока я обнимал его, он умер.
– Что?!
Сорча ушам своим не верила.
– Он умер. – Марлон сжал ее локоть. – Клянусь, что это так. Было темно. Было душно. Я слышал размеренный стук редко падающих капель воды. И я почувствовал, как из его тела уходит жизнь.
Воздух был зловонным. Равнодушные камни смыкались вокруг нее. Ничей голос не нарушал тишины. Ничья рука не тянулась к ней, чтобы перевязать ей раны или излечить ее боль. Крысиные кости служили ей постелью, а длинное полотно паутины – одеялом.
Ее похоронили заживо.
И ей было все равно. Где-то поблизости медленно текущая вода собиралась в озерцо, и медленное падение капель, которое когда-то доводило ее до исступления, теперь лишь усугубляло ее равнодушие. Она умирала – и приветствовала окончание одиночества, горя и страданий.
Кончики ее пальцев прикоснулись к костлявой руке Смерти…
Сорча содрогнулась. Она присутствовала там! Во сне, она там оказалась.
– И что случилось?
– Его не стало. Он похолодел. Я был в шоке. Цезарь рыдал. И вдруг Ренье содрогнулся. Казалось, будто что-то ударило его в грудь. Его сердце снова начало биться. Он сделал судорожный вдох. И он снова был с нами. – Марлон ухватился за крест, который висел у него на шее. – Это было чудо.
Ей не хотелось этому верить. Не хотелось верить, что это говорилось о Ренье, с его умом, силой воли и отвратительной, нелепой уверенностью в том, что он способен внушить ей любовь к себе, используя свою мощную чувственность.
