Конечно, слова несчастной женщины, которая почти ничего не знала, нельзя было считать надежным доказательством. Он привык, словно фокусник из рукава, эффектно извлекать на свет неоспоримые улики. На том Крысолов и построил свою репутацию. Чтобы убедить губернатора, несомненно, потребуется большее, чем показания жены погибшего Джона Мемберса, но это его не тревожило, потому что в данный момент в его гостиной находилось искомое доказательство — мисс Мадди Берне собственной персоной. Она расскажет ему все, что знает, а если не знает, то будет рада-радешенька назвать человека, которому это известно. Он в два счета получит нужные сведения.
Однако в гостиной его ожидали двое его людей — оба нервничали и были явно расстроены. Старший, по имени Джордан, сразу же вскочил на ноги.
— Ее там нет, сэр, — доложил он. — Она уехала из города два дня назад.
— Два дня назад? — насторожился раздосадованный Уинстон. — Сразу же после ареста Мемберса, не так ли?
— Да, сэр, именно так, — вклинился в разговор второй человек, Роберте. — Судя по всему, она уехала неожиданно.
— Куда она направилась?
— Вот это самое любопытное, сэр. Говорят, она уехала в Роузвуд, поместье Киттериджа, причем вместе с самим мистером Киттериджем.
Уинстон с трудом скрыл удивление.
— Вот как? — пробормотал он. — Это действительно интересно.
Он подошел к окну, потом обернулся.
— Ну что ж, я хочу, чтобы вы ее привезли сюда — живую, заметьте, и, если возможно, невредимую. Она должна быть здесь. Немедленно.
Последующие два дня были, пожалуй, самыми приятными и беззаботными за всю жизнь Мадди. Роузвуд, занимавший большую территорию, был целым миром, непохожим на Сидней, и Мадди жилось здесь спокойно, без потрясений и необычайно интересно. Эш был веселым и интересным собеседником и научил ее видеть окружающий мир в совершенно неожиданном ракурсе: рассмотреть сложное строение полевого цветка, своеобразную красоту дерева, расщепленного молнией, услышать одиночество в крике птицы, которая ищет свою пару. Иногда он был очень серьезен, иногда его непочтительные замечания заставляли ее давиться от смеха.
В эти дни она очень много смеялась. Ей доставляло огромное удовольствие видеть, как глаза Эша тоже искрятся смехом. Она быстро поняла, что у него в жизни было мало поводов для смеха — не больше, чем у нее, пожалуй. Было очень приятно делить с ним простые радости и знать, что в компании друг друга они находят то, чего никогда не было ни у того, ни у другого порознь.
Было проще простого забыть об опасности, подстерегающей ее в Сиднее, об отчаянии, приведшем ее сюда, а также о предательстве, которое она затевает ради спасения своих друзей. Отчасти это объяснялось оторванностью поместья от внешнего мира и тем, что она ощущала себя здесь как бы вне времени. Но главной причиной всего этого был сам Эш.
Одно лишь общение с ним заставляло обыденное превращаться в необыкновенное. Наблюдал ли он за тем, как заходящее солнце разделяет небо на цветовые слои, или рассказывал ей о местах, в которых ему удалось побывать, и об удивительных вещах, виденных им, он открывал ей мир, о существовании которого она даже не подозревала. Он видел и умел показать красоту дикой природы, находил поэзию в шуме ветра, птичьем гомоне и жужжании насекомых.
Однако он ни разу не попытался взять краски и перенести увиденное им на холст или набросать угольным карандашом на бумаге какую-нибудь особенно поразившую его воображение сцену, и Мадди, которая не могла забыть единственное, что она знала о нем наверняка, все больше и больше удивляло отсутствие у него интереса к собственному врожденному таланту. В нем как бы жили два человека: один — которого она помнила с детства, а другой — сегодняшний. Время от времени они как будто наплывали друг на друга, но никогда не совпадали полностью. Мадди было жаль, что так происходит.
Пожалуй, самое удивительное заключалось в том, что с Эшем было очень легко. Он, казалось, никогда не уставал от ее компании, однако и планов своих не нарушал, чтобы развлечь ее. Он был удобным компаньоном, и Мадди поняла, что подобного у нее в жизни никогда не бывало. Наверное, не бывало подобного и у Эша, поэтому им никогда не было скучно друг с другом. Утром они верхом или пешком прогуливались по поместью. Днем иногда играли в триктрак или в кости. Эш никогда специально не поддавался ей, как это, возможно, сделал бы любой другой джентльмен, и Мадди это в нем неизменно восхищало.
Но лучше всего были вечера. Обычно они сидели в прохладной галерее или в неярко освещенной гостиной с широко распахнутыми окнами. Эш курил одну из своих странных трубочек, свернутых из табачных листьев, которые он привез из Америки, и они просто болтали. Мадди вспоминались встречи с Кэлдером Бернсом, потому что Эштон, как и Кэлдер, был большим любителем поспорить и, подобно Кэлдеру, поощрял Мадди откровенно высказывать свое мнение, затрагивая в беседах с ней самые разные злободневные социальные и политические вопросы.
Иногда Мадди рассказывала ему забавные истории, связанные с «Кулабой», потому что ей нравилось видеть, как в его глазах танцуют искорки едва сдерживаемого смеха, и выслушивать его остроумные замечания. Нередко он, в свою очередь, потчевал ее аналогичными историями, приправленными солеными шуточками, а когда она смущалась и краснела, упрекал ее в излишней щепетильности. Им было так хорошо вместе, что она даже не думала о том, что будет, когда все это закончится.
Вечером третьего дня своего пребывания в Роузвуде она пошла поискать Эша и обнаружила его сидящим за письменным столом в гостиной. В отличие от традиционной английской гостиной эта комната была одновременно и местом отдыха, и кабинетом, имевшим чисто мужской функциональный характер и обставленным очень удобной и отнюдь не новой мебелью. Там были стеллажи с книгами по сельскому хозяйству и агрономии, письменный стол украшали секстант и компас. На стене, над камином, висели ружье и пара пистолетов, которые были всегда заряжены и содержались в полной боевой готовности, напоминая о суровом характере земли, на которой они жили.
Когда она вошла, он что-то писал и не сразу ее заметил. Он вдруг сердито выругался, скомкан листок бумаги и швырнул его в другой конец комнаты. Тут он заметил ее, но вместо того чтобы извиниться, нахмурился еще больше. Потом с силой положил на место перо, чуть было не сломав его.
— Если перо является орудием цивилизованного человека, — проворчал он, — то мне, видимо, лучше было бы жить в пещере. Я не могу даже нескольких цифр написать, не испортив при этом все дело.
Мадди подошла к нему, смущенная тем, что стала свидетельницей проявления его вспыльчивости.
