— Опустите вуаль! — повелительно сказал он, сжимая, точно тисками, ее руку.
Евгения повиновалась, вздохнув с облегчением, — теперь она была в безопасности. Она знала, что он не отнимет моей руки, даже если рабочие со всего завода накинулась бы теперь на нее. Она вошла навстречу опасности, вполне сознавая ее, но также твердо уверенная, что только очевидная опасность, которой она подвергала себя, заставит его оказать ей покровительство. Она победила и как раз вовремя.
Они уже подходили к толпе, которая намеревалась окружить своего вожака. Но он кратко и резко приказал им дать ему дорогу, а самим идти к шахтам. Они, как незадолго перед тем их товарищи, тотчас же повиновались, и Ульрих, не останавливаясь ни на миг, увлекал за собой свою спутницу, только теперь понявшую, что ей одной и даже с любым другим проводником здесь не пройти.
Обычно мирные, сегодня луга служили местом шумной сходки, хотя главный спор разгорелся у самых шахт. Рудокопы стояли небольшими кучками или собравшись толпой… Повсюду раздраженные, гневные лица, угрожающие жесты… Крик, гам и шум. Их раздражение искало, очевидно, только предмета, на котором можно было бы сорвать накопившуюся в них злобу. Тропинка, к счастью, шла по краю луга, где было меньше народа, но и здесь Ульрих, как только появлялся, привлекал к себе всеобщее внимание. Но к шумным возгласам, которыми его приветствовали, примешивалось на сей раз какое-то странное недоумение. Множество удивленных, недоверчивых и подозрительных глаз было устремлено на фигуру женщины в темном плаще и под густой вуалью, шедшей рядом с ним. Никто, конечно, не узнавал в ней супругу хозяина, а если бы кто и узнал по росту или походке, то такое предположение было бы встречено громкими насмешками. Ведь ее вел под своей защитой Гартман, а он-то уж не станет охранять никого из семьи Беркова.
С суровым, грубым сыном шихтмейстера шла дама, а он обычно мало обращал внимания на женщин, не исключая и Марты Эверс, на которую заглядывались все заводские холостяки. Ульрих, который в нынешних обстоятельствах считал даже жен своих друзей лишним бременем, от которого следовало скорее избавиться, провожал эту женщину с таким выражением лица, будто готов был убить каждого, кто вздумает приблизиться к ней. Кто это мог быть? И что все это значит?
Короткий, требовавший не более десяти минут переход был рискованным даже для проводника, но он доказал, по крайней мере, что этот человек был здесь неограниченным повелителем и умел пользоваться своей властью. То несколькими короткими фразами он разгонял группу, стоявшую на дороге, то отдавал приказания или распоряжения толпе, направляя ее в другую сторону; иных, приближавшихся к нему с вопросами или обращениями, он останавливал повелительным «после» или «я приду потом», при этом так быстро и безостановочно увлекая за собой молодую женщину, что узнать ее было положительно немыслимо. Наконец, они достигли парка, замыкавшегося здесь деревянной решетчатой калиткой. Ульрих толкнул ее и вошел с Евгенией под защиту деревьев.
— Достаточно! — сказал он, оставляя ее руку, — в парке безопасно, и через пять минут вы будете дома.
Евгения еще слегка дрожала от только что пережитого страха и почувствовала сильную боль в руке, за которую он держал ее. Она медленно подняла вуаль.
— Спешите, однако, госпожа! — продолжал молодой рудокоп с горькой насмешкой. — Я честно помог вам увидеться с вашим мужем. Вы ведь не заставите его долго ждать!
Евгения взглянула на него. По его лицу было видно, какую пытку она заставила его перенести, предоставив ему на выбор или напасть на нее, или самому отвести ее к мужу. У молодой женщины не хватило духу благодарить, и она безмолвно протянула ему руку, но Ульрих оттолкнул ее.
— Вы слишком многого потребовали от меня, госпожа! Еще бы чуть-чуть — и, пожалуй, сорвалось бы! Ваша воля исполнена, но не пытайтесь больше подвергать меня подобным испытаниям, особенно при нем… Тогда, клянусь вам Богом, не пожалею вас обоих!
На передней террасе стояли оба лакея — Франц и Антон, со страхом и вместе с тем с любопытством глядя в сторону завода. Они отскочили с не меньшим страхом, чем шихтмейстер, когда перед ними вдруг появилась их госпожа, которая должна была находиться в резиденции, причем они не слыхали ни стука экипажа, не видели ни горничной, никого, кто бы сопровождал ее. Через завод она не могла пройти ни в коем случае, через парк тоже, потому что на лугу, за парком, было еще хуже, чем на заводе, а между тем она здесь! Они были так поражены, что едва могли ответить на наскоро заданный им вопрос. Евгения узнала, что ее муж был в настоящую минуту дома, и быстро пошла по лестнице. Франц, последовавший за ней, удивлялся все больше и больше: в прихожей она едва дала снять с себя плащ и шляпу и, приказав остаться, когда он хотел войти во флигель, где жил Артур, и доложить ему о приезде, объявила, что сама отыщет мужа. Лакей стоял в недоумении с плащом в руках и смотрел на нее, разинув рот. Все произошло с быстротой молнии. Что же могло случиться в резиденции?
Евгения быстро прошла зал и первые две комнаты и вдруг остановилась: из кабинета Артура слышались голоса. Молодая женщина рассчитывала застать мужа одного; она хотела войти к нему неожиданно и без доклада — и вдруг услышала, что там кто-то еще. Нет, их свидание должно состояться без свидетелей! Евгения остановилась в нерешительности, уйти ей или остаться. Наконец, она неслышно подошла к портьере, складки которой почти совсем скрыли ее.
— Это невозможно, господин Берков! — говорил резким, звучным голосом главный инженер. — Если вы будете продолжать щадить их, то это обратится во зло для тех, кто возвращается к порядку. Сегодня они уступили, и это кончилось рукопашной схваткой, потому что их было меньше, но дальше будет все больше кровопролития. Гартман доказал, что не щадит своих же товарищей, если они ему не подчиняются. Он готов проливать кровь друга и недруга, только бы твердо отстаивать свои принципы.
Через открытую дверь Евгения могла рассмотреть внутренность кабинета. Артур стоял как раз против нее у открытого окна, и яркий свет падал на его лицо, которое стало еще суровее с тех пор, как она не видела его. Тень забот и тогда уже омрачившая его лицо ныне прорезалась на его лбу двумя глубокими складками, которые, возможно, уже ничто не в силах изгладить. Каждая линия обозначилась резче, строже; воля и энергичность, едва проявлявшиеся прежде, да и то лишь в моменты сильного волнения, теперь полностью вытеснили с его лица былую мечтательность и апатию. В манерах и голосе тоже ощущались твердость и энергия. Видно было, что молодой Берков за неделю научился тому, на что иным требуются годы.
