— Она очень несчастна, Кипп. Вот она и плачет. Разве что… несколько громче, чем следует…
— Вот как? Что ж, приношу свои извинения. Простите мою непонятливость. Весьма благодарен вам за разъяснение. Конечно, без этого я со свойственной всем мужчинам тупостью наверняка решил бы, что она рыдает оттого, что счастлива. Может быть, вы к тому же будете столь любезны и объясните мне, отчего она так несчастна? И поскорее, пока ваша очаровательная племянница не устроила в моем доме наводнение!
— Эбби-и! Ты ведь сказала, что только на минутку выйдешь и сразу же вернешься! Сразу же! А тебя все нет и нет! Я слышу, как ты с кем-то разговариваешь! Куда ты подевалась, Эбби? Послушай, я уверена, что ты там! Так вот, я иду к тебе — прямо сейчас! И не думай, что я этого не сделаю!
И сразу же раздался оглушительный грохот перевернутого стола, возвестивший о том, что Эдвардина сдержала слово. А потом послышался звон бьющегося стекла, а вслед за этим истерический вопль. И все стихло.
Эбби поморщилась:
— Наверняка это была та овечка из китайского фарфора, что стояла на столике возле дивана. Очень надеюсь, что она не была вашей любимой статуэткой, милорд. Но тут уж ничего не поделаешь. Сами знаете — Эдвардина слепа как курица. Вряд ли она видит дальше собственного носа, бедняжка!
Кипп глухо выругался сквозь зубы. Дьявольщина, сердито подумал он, вспомнив, как торопился вниз в надежде приятно провести утро наедине с молодой женой. Идиот несчастный!
— М-да, а теперь, похоже, бедняжка проливает там потоки слез, — без малейшего сожаления продолжала Эбби. — Буду очень удивлена, если она вдобавок с размаху не врежется в стену лбом, приняв за меня один из ваших великолепных фамильных портретов. Впрочем, если подумать хорошенько, может,
оно и к лучшему, — пожав плечами, невозмутимо добавила она. — Тогда Эдвардина наверняка грохнется в обморок, и я смогу подняться наверх, лечь в постель и в тишине спокойно выпить чашечку чаю.
— Что ж, рад, что я в вас не ошибся, Эбби. Вижу, вас так просто не запугать. Как бы там ни было, могу ли я повторить свой вопрос, тем более что я до сих пор не потерял надежды получить на него ответ: значит, ваша племянница плачет? Простите, я, кажется, выразился несколько туманно. Я хотел узнать — почему она решила плакать именно здесь?
Эбби тяжело вздохнула, прекрасно отдавая себе отчет, что сейчас добавит весьма солидную ложку дегтя в бочку с медом, в виде которой Кипп скорее всего представлял себе супружескую жизнь вообще и свою в частности.
— Вы желаете узнать, отчего она плачет, Кипп? Так вот, она плачет — точнее, рыдает — потому, что ей всего шестнадцать лет. Рыдать над собственной несчастной судьбой — это как раз то, что шестнадцатилетние девицы умеют делать лучше всего. И моя племянница не исключение. Хотя, должна признаться честно, я в первый раз вижу, чтобы бедняжка Эдвардина умудрилась подняться до таких высот трагедии. Ну а теперь, если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду к ней, пока она не сшибла ту восхитительную синюю вазу. Ну, ту, которая стоит на столике возле обтянутого атласом кресла.
— О-о, я сейчас умру, Эбби! Я сойду с ума, непременно сойду! Бедная я, несчастная. Никому я не нужна!
— Боже, кажется, она пришла в себя! — испуганно прошептал Кипп. На лице его отразился ужас. И не мудрено — вопли Эдвардины достигли такого крещендо, что задрожали оконные стекла. — Господи помилуй! Неужели вы тоже были такой в шестнадцать лет?!
Эбби, припомнив, какой была она в шестнадцать лет, печально покачала головой.
Вернее, где она была, когда ей было шестнадцать. В чужом доме, замужем за человеком, пившим дни и ночи напролет и протрезвлявшимся лишь для того, чтобы вновь сесть за карточный стол. За человеком, в один вечер спустившим в карты все ее приданое. Именно тогда она узнала, что любовь — это дым, который легко развеивает ветер суровой действительности. Узнала Эбби и то, что слезы и упреки вряд ли ей помогут. Ей было как раз шестнадцать, когда она научилась принимать жалкие крохи сочувствия, которыми ее удостаивал муж, когда через месяц после замужества она, похоронив родителей, вернулась к нему, чтобы попытаться спасти то, что еще оставалось от их брака.
Вот и сейчас она храбро улыбнулась мужу — другому своему мужу. Что бы там ни было, но гордость не позволит ей признаться, какую горечь этот нечаянный вопрос поднял в ее душе.
— Ну что вы! Вовсе нет! В ее годы я уже была на редкость уравновешенной и здравомыслящей юной особой. А уж закатывать истерики мне бы и в голову никогда не пришло. Но не стоит судить по мне. Вернее было бы сказать, что в данном случае я нечто вроде исключения, которое только подтверждает общее правило, вот и все. Ну а теперь прошу вас…
— А-а-а, вот ты где! — завопила появившаяся на пороге Эдвардина. Каким-то образом она умудрилась без больших потерь добраться до дверей и теперь, уцепившись за косяк, возмущенно тыкала пальцем в сторону Эбби. Точнее, в ту сторону, откуда доносился ее голос.
Эдвардина вся, с головы до ног, была в бледно-голубом. Светлые кудри в восхитительном беспорядке разметались по плечам, залитые слезами глаза были похожи на лесные фиалки, и выглядела она прелестно. Мужчина помоложе или просто еще не умудренный жизненным опытом не выдержал бы столь душераздирающего зрелища и, пав к ее ногам, пообещал бы ей что угодно, даже звезду с неба, — только бы не плакала! Но Кипп, нимало не тронутый ее воплями, лишь с досадой поморщился. Для него Эдвардина в данный момент была просто докучливой родственницей, досадной помехой, не более. Но вовсе не потому, что он, как каждый пылкий новобрачный после первой брачной ночи, желал каждую минуту наслаждаться обществом любимой жены, тут же добавил он про себя.
Какое-то время Эдвардина молча таращилась в том направлении, где стоял Кипп, даже не думая поздороваться. Потом, надув губы, словно капризный ребенок, снова повернулась к Эбби.
— Теперь, когда ты без зазрения совести бросила меня, Эбби, у меня вообще никого не осталось! — захныкала она. — Никого — ты это понимаешь?! Дядюшкам нет до меня никакого дела! Игги — просто самовлюбленный бессердечный мальчишка, а мама… Для мамы в целом свете существует только Пончик! Нет, ты только представь себе, Эбби! Променять меня на собаку!
— Бедная крошка! — Украдкой подмигнув Киппу, Эбби испустила сочувственный вздох и протянула руки, словно предлагая зареванной племяннице пасть ей на грудь. — Ты попала в самую точку!
— И даже не один раз! — пробурчал сквозь зубы Кипп, мысленно обозвав себя негодяем. А потом, круто повернувшись, широкими шагами направился к выходу, решив ни за что не возвращаться домой, пока его жена не успокоит эту истеричку.
