Ознакомительная версия.
– Клянусь, ты прав! – горячо воскликнула она и увидела, как исказилось его лицо. – Я скажу мужу, что ты не хочешь...
– Нет! – в ужасе закричал Оливье. – Нет, молчи, умоляю тебя! Когда-то я спас тебе жизнь – спаси и ты мою, не выдавай меня де Мону, не рассказывай, что я обо всем догадался! И... И прощай, Анжель! Считай, что меня уже нет в Кале!
И Оливье стремглав кинулся прочь, мгновенно скрывшись из виду.
* * *
Нотариус только руками развел, когда, воротясь, увидел Ангелину одну.
– Странно! Мне казалось, что у Оливье есть голова на плечах, а он убежал от своего счастья. Но мне теперь не до него. Надо поторопиться. – Он подал Ангелине узел. – Зайди в карету и переоденься. Мы отправляемся в плавание не на пассажирском пакетботе. Опасности ждут нас, и если кто-то следит за нами, пусть потеряет наш след здесь, около этой кареты!
Ангелина послушно переоделась. Потом ее примеру последовал де Мон, и вскоре неопрятный старик в громоздком, обветшалом парике à la Louis XVI (в провинции их еще носили!) и скромная барышня в квакерски-неприглядном платье и уродливом чепце, полностью скрывавшем волосы, быстро шли по улицам Кале, приближаясь к пристани.
Это была протестантская провинция, так что убогая одежда здесь не бросалась в глаза. Двухэтажные дома тоже казались убогими и невзрачными. Воздух же был напоен сыростью и морской солью, которая щекотала и раздражала ноздри.
Ангелина думала, что муж поведет ее на пристань, однако им предстояло дождаться вечера, а потому они зашли в трактир. Есть ей не хотелось, но, когда сели за стол, прекрасная рыба и свежие морские раки показались ей отменно вкусными. Де Мон спросил вина, и они с Ангелиною выпили по бокалу какой-то розовой кислятины – за удачу.
Наконец стемнело. Ангелина сидела как на иголках и была ошеломлена, когда муж повел ее не на улицу, а в пустую кухню, подвел к очагу и жестом приказал лезть в него.
Очевидно, на лице Ангелины столь красноречиво выразилось воспоминание об Ивашечке, который просит Бабу-ягу показать, как лучше залезть в печку, чтобы изжариться, что нотариус и повар враз захохотали, и де Мон влез в очаг первым. Только тут Ангелина разглядела, что огня в нем нет и в помине, более того – пепел был серым, холодным, слежавшимся, будто очагом пользовались очень давно. Муж нетерпеливо махал ей из темного зева, и Ангелина подобрала повыше юбку и полезла в печку.
Ход из очага только сначала казался крысиной норой, а потом он расширился, и де Мон помог Ангелине пробраться в тесноватую комнатку со сводчатым потолком, без окон, с затхлым воздухом. Здесь чадно горела маленькая свечка.
– Не бойся, – ласково сказал супруг, предложив Ангелине сесть на ларь, – мы здесь долго не задержимся.
– Да я и не боюсь, – нервно передернула она плечами. – Мама мне рассказывала, что ей однажды пришлось скрываться в подземном убежище, откуда был выход в какой-то трактир – и тоже через печку.
– Она тебе рассказывала? – оживился нотариус. – Я прекрасно помню то место. Мы его оборудовали вместе с твоим отцом (его тогда звали Ночной Дюк). Он-то и подсказал идею убежища, дверь в которое замаскирована очагом. Но там было грандиозное укрытие: длинные коридоры, мощные, плотно закрывающиеся двери, а здесь – всего лишь нора, хотя, по словам маркизы, вполне надежная. Ничего, мы выйдем отсюда, как и вошли, и очень скоро. Хоть я наверняка знаю, что вслед нашему шлюпу не будут стрелять с берега, но все-таки лучше, чтобы английские шпионы – а их в Кале как ракушек на дне морском! – не прознали о нас и не обеспечили нам «горячий» прием на том берегу.
– Зря вы считали Оливье дураком, – сказала Ангелина. – Он боялся, что не там, так здесь его обязательно подстрелят.
– Я и думать о нем забыл, – сказал де Мон. – Жаль только, что ты будешь горевать об этом ничтожестве.
Ангелина призадумалась.
– Горевать? Нет, это не то слово, – сказала она наконец. – В моей памяти останется лишь одна сцена: там, в России, в блокгаузе, когда он выиграл меня в карты у одного негодяя, а солдаты дарили нам засохшие букетики гвоздик и кричали: «Виват новобрачным!» Я запомню только это. Все, что было потом, я постараюсь забыть.
– Но если ребенок спросит, кто его отец? – осторожно осведомился де Мон.
Ангелина опешила:
– А при чем тут ребенок?
Теперь опешил нотариус:
– Да разве не Оливье – его отец?
– Господи, помилуй! – с негодованием воскликнула Ангелина.
Память о единственном человеке, которого она любила, подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:
– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однако того, кого любила всем сердцем, я не забуду никогда.
И оба подумали об одном и том же: они почти ничего не знают друг о друге, хотя их пути так странно переплелись. Ну как рассказать ему? Пришлось бы заглянуть в такие глубины!
– Скажите, – спросила Ангелина, и голос ее дрогнул, – вы знали в 1789 году в Париже графиню Гизеллу д’Армонти?
Де Мон нахмурился, вспоминая:
– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочно знаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дам при виде его просто ноги подкашивались. – И тут же он смущенно закашлялся: интересно, знает ли Ангелина, что ее мать была одной из этих дам? Что-то в напряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. И де Мон поспешил заговорить о другом: – Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна. Поговаривали, она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Когда одного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, она отдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобы пробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех... О-о, ч-черт! – У нотариуса даже голос сел. – Простите, ради бога, дитя мое, что, забывшись, употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое.
– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю и ничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине?
– Дело в том, что та камера была отделена от коридора всего лишь решеткой, – пояснил нотариус. – И любовник графини издали видел и слышал все, так сказать, ее приключения на пути к нему. Он оказался человеком брезгливым и не пожелал быть десятым или одиннадцатым посетителем этого розового грота. Графиня, разумеется, сочла себя оскорбленной. Тогда она задрала юбки и улеглась прямо возле решетки, пригласив охрану на второй заход, таким образом желая отомстить своему любовнику, но не рассчитала пыла тюремщиков. Говорят, дело дошло и до третьего рейда. В конце концов доблестная дама лишилась чувств, да так и валялась в коридоре Тампля с задранной юбкой. И никто, даже насытившиеся охранники, не оказал ей помощи, пока она не пришла в себя и не убралась восвояси. Потом графиня будто бы долго болела – и как-то сошла со сцены. Еще я слышал, что она тяжело переживала гибель своего брата на какой-то таинственной дуэли, но это все, что я знаю. Я был озабочен своей судьбой.
Ознакомительная версия.
