Прошло еще несколько минут, и начали бить часы из розового дерева; они пробили один... два... три... четыре раза, прежде чем вступили часы на каминной полке. Вскоре все двадцать часов начали звонить и бить вразнобой, точно воплощая тот хаос, что царил теперь в жизни Джорджины. Девушка посмотрела на стену, где было выставлено собрание часов Бэйардов.
Основателем рода Бэйардов был часовщик из Старого Света, человек, который прибыл в Новый Свет и составил себе тут состояние и имя. По иронии судьбы и то и другое оказалось менее долговечным, чем его прославленные часы, которые были известны тем, что за весь год не отставали ни на минуту. Изящные, необычные, некоторые даже с секретом, часы были всегда неотъемлемой частью этого дома – частью наследства Джорджины. И вот теперь, когда ее благосостояние висело на волоске, все часы в этой комнате показывали разное время.
Девушка сердито рванула за шнурок колокольчика. Тот неуверенно звякнул, а другой конец шнура упал на пол; старый шелковый шнур просто-напросто перетерся. Джорджина смотрела на истрепанный конец, валявшийся на ковре; вид у него был совершенно истерзанный. В правой руке она все еще сжимала другой конец. Она несколько раз глубоко вздохнула, потом окликнула:
– Миссис Картрайт! Ни звука в ответ.
– Мис-сис Карт-райт!
Старушка, торопливо семеня, вошла в комнату, – вытирая руки о передник.
– Да, мисс?
– Пожалуйста, пришлите кого-нибудь исправить сонетку и проверьте все остальные звонки. Все до единого. Сегодня вечером это особенно важно. Я хочу, чтобы все было в полном порядке.
Старушка кивнула и взяла у Джорджины шнур.
Джорджина прошла через комнату, и в эту минуту часы с перламутровым, лунно мерцающим циферблатом пробили шесть. «Сколько же сейчас времени?» – подумала девушка. Она посмотрела на часы и нахмурилась.
– И вот еще что, миссис Картрайт. Поставьте правильно все часы. Ни одни из них не идут как полагается.
– Но, мисс Бэйард, мы уже ставили. Мы подводили их только сегодня утром, а они все равно идут вразнобой.
– Это часы Бэйардов. Часы Бэйардов никогда не отстают ни на минуту. Это известно всем. Я вам сказала – переведите их.
Джорджина вышла из комнаты и прошла по коридору, отрывисто отдавая приказания горничным; она остановилась, чтобы поправить букет свежих цветов, стоявший у стены на старинном, французской работы, столике с позолоченными краями и чернильными пятнами, оставшимися еще от эпохи Людовика XIV. Она взяла розу, за ней лилию, хризантему и два листа папоротника; затем поставила их обратно, в точности так же, как они стояли раньше. Окинув их критическим, взглядом, девушка пробормотала:
– Вот так гораздо лучше!
Она осмотрела комнаты – все двадцать восемь, которые были в доме. Горничные, словно стайка испуганных птичек, пойманных в тесную клетку, уже по нескольку раз прошлись и тут и там с метелочками для пыли и швабрами. Они до блеска начистили массивные серебряные канделябры, принадлежавшие некогда императорам, смахнули воображаемые пылинки с каждой из пятнадцати хрустальных люстр, стерли крохотные темные пятнышки с французского ковра в курительной комнате и тщательно натерли жирным пчелиным воском с миндальным маслом перила из красного дерева, лестницы, а также все резные деревянные украшения – в который раз!
Отдав последнее приказание, Джорджина остановилась посреди холла, подбоченившись и разглядывая галерею наверху, в трех ярусах у нее над головой. Одно она знала наверняка: она должна спасти этот дом. В самые мрачные минуты, когда умер Элберт, когда она поняла, что разорена, в ту минуту, когда она осталась одна во всем мире и течение грозило затянуть ее на дно, ответ снизошел на нее, словно откровение свыше – если бы, конечно, она верила в нечто подобное, но Джорджина не верила.
Дом – этот дом со всем, что в нем было, – значил для нее все. В его деревянных оштукатуренных стенах было биение жизни, все, что составляло их, Бэйардов, сущность. Это был дом для людей, умеющих побеждать. С холодным отчаянием она сделала все от нее зависящее, чтобы спасти этот дом, потому что, утратив его, она перестанет быть Джорджиной Бэйард, она утратит себя.
Никто еще пока ни о чем не догадывался и, если Джон Кэбот сделает ей предложение, никто так ничего и не узнает. Все было готово. И сегодня вечером, если все пойдет как задумано, она получит предложение руки и сердца. Ее будущему, ее имени и дому ничто уже не будет угрожать.
Джорджина в пятый раз за это утро поправила цветы на столе, а мелодия «Сегодня! Сегодня! Сегодня вечером!» непрерывно звенела у нее в голове, словно бой часов. Все должно быть прекрасно, без сучка без задоринки, особенно теперь, когда она чувствовала, что борется с волнами упорнее, чем когда-либо. Потому что в этот вечер Джорджина должна была выплыть... или пойти ко дну.
Да, братья с залива меня окликают,
Да, с моря свирепые ветры несутся,
Да, волны соленые в море сольются,
Да, дикие кони храпят и играют,
Мечутся, рвутся и в брызгах мелькают.
Мэтью Арнольд. Одинокие тритоны
Остров Эрент, Мэн
Всадник стремительно, словно на Пегасе, взлетел на гребень зеленого холма. Августовский воздух, теплый и спокойный только секунду назад, дрожал теперь от грохота копыт белого жеребца Эйкена Мак-Лаклена. Они летели вниз по размокшей дороге, мимо скалистой вершины острова, где в ясный день, такой как сегодня, черные длинноносые бакланы сидят, расправив крылья, на белых уступах скал, а чайки пронзительно кричат, качаясь на волнах.
Эйкен перелетел через каменную ограду, промчался сквозь густые заросли в ущелье, где его конь поднял тучу брызг, проскакав по холодной воде ручья, потом перемахнул еще через одну изгородь, вдвое выше, чем предыдущая. Они промчались мимо пруда с утками-каменушками и белыми лебедями-кликунами, скользившими по стеклянной глади воды к маленькому деревянному мостику, перекинутому через ручей, подобно радуге.
Когда он мчался вот так и копыта его коня едва касались влажной под травянистым покровом земли, они вместе – всадник и его белый конь – казались единым существом невероятной мощи и грации; они точно летели в соленом морском просторе. Опушка густого болотистого леса, поросшая невысокими елочками и соснами, сменилась низиной, где они свернули на тропинку среди берез, кленов и осин, листья которых уже начинали желтеть. Каждый год, когда листья облетали, устилая землю слоем чуть ли не в фут толщиной, дорога становилась оранжево-красной, точно полыхала огнем.
Он попридержал лошадь, когда извилистая тропинка пошла под уклон, к морю, где маленькая узкая бухта была укрыта за выступом скалы, тянувшимся вдоль северного берега залива. Но, едва оказавшись на белом песке, всадник и конь снова взвились, пролетая по мелководью бешено вспененных бурунов, так что брызги взлетали у них за спиной, сверкая в ослепительном солнечном свете, точно сноп светлячков.
