Через несколько дней решено было поехать на выставку в Домьен.
Рунич был представлен доктору Ломону и обязался взять на себя всю полноту ответственности.
Недавно открытый художник Жак Вилье специализировался на городских экстерьерах в жаркий полдень. Синий, фиолетовый и желтый цвета. Пустынные улицы. Отвесные тени. От картин исходило физическое ощущение непобедимого зноя.
Ида и Рунич бродили по разным залам, потеряв друг друга из вида.
Она вошла в последнюю комнату галереи, где висело только одно, внушительных размеров полотно, и увидела, что в углу, у маленького оконца, стоит Рунич.
— Представьте, Зинаида Владимировна, я долго ходил кругами перед тем, как зайти в эту комнату, и не видел, чтобы отсюда кто-нибудь выходил. Не окажется ли, что это полотно поглощает посетителей?
Ида остановилась напротив картины. Холст пять на десять метров, не меньше. Угол пустой улицы, круглый столик, пустой стакан — и в половину холста дверь, которая ведет внутрь дома, в черную прохладу. Однако она искала Рунича и пошла теперь к нему. Зачем ей себя останавливать, в конце концов?
Она встала почти вплотную и почувствовала тонкий аромат, исходивший от кремовой сорочки, подхваченной завязанным на поясе свитером. Запах болотной травы вечером.
Она стояла совсем близко, но Рунич не чувствовал ее тепла, ее дыхания. В голове мелькнуло смешное сравнение, что она похожа на цаплю, которая нетерпеливо перебирает ногами и, подергивая острым профилем, прислушивается, принюхивается к цели, нарочно отводя в сторону скрытный взгляд. И вдруг в одну секунду, в одно мгновение он понял, что его беспокоило, что настораживало в этом идиллическом восстановлении старого знакомства: то, что случилось с институткой, превратившейся в фильмовую грезу, походило скорее на раздвоение личности.
И раздвоение ли? А может быть, размножение? Вот это было бы точнее. Теперь он чувствовал почти физически, что с ней происходит — как она скользит из одной сущности в другую, без усилий наполняя, заполняя каждый новый приглянувшийся ей образ, избавляющий ее от тягот предыдущего, наскучившего или утомившего своими обязанностями.
«Хорошо ли это кончится?» — подумал Рунич.
Не стоит ли списаться с ее отцом? Но как это можно, знаете ли, объяснить на бумаге? Воспаленная фантазия немолодого любовника? Да почему же любовника? Не хватает, однако…
— Когда я была маленькая, вы меня отталкивали. А сейчас можно? — спросила она, не очень понимая, какую роль играет и зачем.
Рунич стоял спиной к картине. В ее масляных чертогах все шире открывалась дверь, нарисованная бордовой краской.
Так Иде казалось.
— Все-таки Ида Верде… — полушепотом и полувопросом произнес Рунич, не приближаясь к ней и не отодвигаясь. — Дива Верде играет потерявшуюся русалку? — Он пристально смотрел на нее.
— Ну хватит, — вдруг резко оборвала она словесную игру.
Провела кончиками пальцев по его бровям и жестким морщинкам около глаз.
Он вздрогнул. Взял ее за запястье — для того чтобы оттолкнуть? Жест его показался чуть ли не брезгливым.
На мгновение они застыли в странной мизансцене.
— Хватит, значит, хватит, — тоже довольно холодно сказал он, поцеловал ее ладонь с внутренней стороны и пошел губами выше, выше по тыльной стороне руки.
По узкой средневековой улице, по обе стороны которой торговали разнообразные лавчонки, они шли как солдаты. Молча. Целеустремленно. Не связанные ничем, кроме движения вдоль одной линии.
Так же молча вошли в гостиницу и в комнату на первом этаже, которая странным образом походила на картины Вилье: почти пустая, без буколических излишеств. Зеркало в простой раме. Деревянный стол. И квадратная кровать в центре, поставленная изножьем строго к двустворчатому окну от пола до потолка — будто это не кровать, а гигантская театральная ложа, из которой можно наблюдать суету площади, если раздвинуть шторы.
Рунич разжег камин.
Сразу и окончательно Ида поняла, что ее времяпрепровождение с Лексом — лишь поза. Шикарная фильмовая игра в страсть — с обеих сторон и с наслаждением. Но с наслаждением от игры, а не от страсти.
Здесь оказалось другое. Без декораций и продуманных мизансцен.
Молча, сосредоточенно Рунич служил ей и одновременно исследовал ее. Одежду, от которой он скрупулезно ее освобождал. Тело, которое рассматривал, останавливаясь на отдельных фрагментах, выясняя строение — для чего касался ее то сухими пальцами, то странно колким языком.
Она вспомнила, как в бакинской клинике ей делали рентгеновский снимок легких и как она так же недвижимо лежала на столе, сервированная для изучения. Да, он изучал ее.
Ей сделалось страшно — будто она оказалась на кушетке у средневекового алхимика, на которого, теперь она поняла, похож Рунич. Привлечь его к себе она стеснялась — точнее, сюжет разворачивался иначе, как говорят фильмовые.
Но тут он, сидя у ее ног, поднял ее тело, которое она ощущала почему-то как лист растения — лист, на котором, наверное, нанесены знаки, известные только ему, — и прижал к себе. Чтобы знаки эти отпечатались на его коже.
Чуть не задохнувшись, Ида всхлипнула. Она перестала понимать, где находится. Может быть, все это происходит в темной руничевской квартире-библиотеке в той ноябрьской Москве? Неужели она влюбится в него без игры? Без юпитеров, без невидимого, но подразумевающегося объектива кинокамеры?
— Как же, моя девочка, мне тебя называть? — были первые слова, произнесенные Руничем. Он сидел на краю кушетки, запахнув полы халата, и подтыкал белый плед у Иды под подбородком, продолжая поверх ткани гладить ее тело. — Какой для этой истории ты придумаешь псевдоним?
Он лгал ей. Он видел на экране «ускользающую Иду Верде» в маленьком русском кинотеатрике в Париже — улица Вьевель, Латинский квартал. И не одну бессонную ночь думал о ее взгляде, устремленном в никуда. И не только о нем. Но надо отдать ей должное — мечты не имели ничего общего с тем, какой на самом деле оказалась прозрачная Верде.
— Стоп! Стоп! Все не так! — крикнул Лозинский и выскочил на середину павильона, туда, где возле накрытого стола стояли Зизи и Баталов. Баталов скалил белоснежные зубы. Лозинский бросил на него уничтожающий взгляд, и тот перестал улыбаться. Лекс повернулся к Зизи: — Вот что, милая. — Он с трудом сдерживал себя и сам слышал, как дрожит его голос.
Только бы не заорать! А, собственно, почему бы и не заорать? Кто ему запрещает?
Он знал, что вслед за истерикой сразу приходит облегчение.
