— Лазарус. — Она открыла свои пронзительно-голубые глаза. — Я бы спросила, где ты был, если бы не боялась твоего ответа.
— Мадам. — Он прислонился к каминной полке. — Чем обязан вашему посещению?
Она улыбнулась, игриво и кокетливо, но ему показалось, что губы у нее задрожали.
— Разве мать не может заехать к своему сыну?
— Я устал. Если вы приехали только поразвлечься, то извините, я лучше пойду спать. — Он повернулся к двери, но мать остановила его:
— Лазарус. Пожалуйста.
Улыбка исчезла с ее лица, а губы действительно дрожали. Она вздохнула, словно сдерживая себя.
— У тебя найдется какое-нибудь вино?
Он снова посмотрел на мать и тоже вздохнул. Возможно, потому, что время было позднее, а может, от усталости, но он тоже был не прочь выпить, только не вина. Он достал графин и налил им обоим по рюмке бренди.
— Насколько я помню, вы предпочитаете это. — Он протянул ей бренди.
— Помнишь? — удивилась она, согревая рюмку в ладонях. — Откуда ты узнал?
Он пожал плечами и сел напротив нее.
— По-моему, однажды вечером я видел вас в кабинете отца.
Она подняла брови, но ничего не ответила. Затем они молча выпили бренди. Наконец она сказала:
— Ты возил эту женщину на бал леди Стэнвик. Она произнесла это равнодушно.
— Ее зовут Темперанс Дьюз. Она содержит приют для подкидышей в Сент-Джайлсе.
— Детский приют? — Она бросила на него быстрый взгляд.
— Да.
— Понятно. — Она, поджав губы, смотрела на свое бренди.
— Зачем вы приехали, матушка? — осторожно спросил он, ожидая обычную драматическую сцену. Возможно, даже ядовитый сарказм. Но мать немного помолчала. А потом сказала:
— Знаешь, а я любила ее.
И он понял, что она говорит об Аннализе, умершей почти четверть века назад.
— Три раза у меня были выкидыши, — тихо сказала мать. — Один раз перед твоим рождением и дважды перед тем, как родилась Аннализа.
Он пристально посмотрел на нее.
— Я не знал. Она кивнула:
— Конечно, не знал. Ты был еще ребенком, а наша семья не была особо дружной.
Он не счел нужным отвечать на эти слова. Она продолжала:
— Поэтому, когда родилась Аннализа, я была счастлива. Твоему отцу, конечно, не нужна была девочка, но это и хорошо. — Она быстро взглянула на него и опустила глаза. — Он отобрал тебя у меня, когда ты был совсем маленьким, сделал тебя своей собственностью. Своим наследником. Поэтому я сделала Аннализу своей собственностью. Ее кормилица жила с нами в доме, и я видела дочку каждый день. А когда могла, то и несколько раз в день.
Она закрыла глаза и сделала большой глоток бренди.
Лазарус молчал. Он ничего этого не помнил, но тогда он был ребенком, и его интересовало только то, что касалось его собственного маленького мирка.
— Когда она заболела… — Леди Кэр замолчала и кашлянула. — Когда Аннализа заболела, я просила твоего отца послать за доктором. Он отказался, и мне следовало бы самой сделать это. Но он был непреклонен… Ты помнишь, каким он был.
О да, он хорошо помнил, каким был его отец. Суровым. Злобным. Глубоко убежденным в собственной неуязвимости и в своей правоте. И холодный, такой страшно холодный.
— Как бы то ни было, — тихо сказала мать, — я подумала, что тебе следует знать это.
Она смотрела на сына, как будто ожидая чего-то, а он молчал, потому что не был уверен, готов ли он и будет ли когда-нибудь готов дать ей то, чего она от него хотела.
— Ладно. — Мать выпила до дна, отставила в сторону рюмку и встала. Одарив сына сияющей улыбкой, она сказала: — Уже очень поздно, и мне пора домой. Завтра у меня примерка нового платья, а потом я приглашена на чашку чая, так что нужно немного поспать, чтобы хорошо выглядеть.
— Естественно, — только и сказал он.
— Доброй ночи, Лазарус. — Мать повернулась к двери, но, поколебавшись, оглянулась. — Пожалуйста, помни, если любовь не выставляют напоказ, это еще не значит, что ее не чувствуют.
Она вышла из комнаты, прежде чем он успел ей ответить.
Лазарус снова сел и вспомнил карие глаза маленькой девочки и запах апельсинов.
Она не может жить так дальше.
Сайленс, притворившись спящей, смотрела, как встает ее муж. Они спали на той же кровати, но как будто в разных домах. Уильям лежал неподвижно, словно труп, на самом краю кровати, и Сайленс боялась, что ночью он свалится. Когда она в темноте осторожно пробралась к нему, его тело окаменело, и, опасаясь, что он упадет, она, обиженная, отползла на другой край.
Но прошло немало часов, прежде чем она уснула.
А сейчас она смотрела, как он бреется, как одевается, даже не взглянув в ее сторону. Что-то увяло и умерло в ней. Груз на его судно вернулся так же неожиданно, как и исчез. Владелец судна был вне себя от радости, Уильяму больше не грозило тюремное заключение за кражу, ему, наконец, заплатили жалованье.
Они должны были радоваться.
А вместо этого на их домик зловещим туманом опустилось отчаяние.
Уильям застегнул пряжки башмаков и вышел из спальни, тихо закрыв за собой дверь. Сайленс выждала минуту, затем встала и быстро, на цыпочках обошла комнату, одеваясь на ходу. Накануне он ушел не попрощавшись. И сейчас, когда она вышла из спальни, он уже надел шляпу.
— Ох, — сказала она. Он подошел к двери.
— Я… я хотела приготовить тебе завтрак, — поспешила сказать Сайленс.
Он, не глядя на нее, покачал головой:
— Не надо, у меня сегодня утром много дел.
Он пробыл в море больше шести месяцев. Вероятно, у него и в самом деле были дела, но в семь утра?
— Он даже не прикоснулся ко мне. Я клянусь… клянусь…
Она в отчаянии оглядела комнату и схватила Библию, которую подарил ей отец, когда она была еще ребенком.
— Я клянусь, Уильям, на…
— Не надо. — Он сделал два шага к ней и осторожно вынул Библию из ее рук. — Не надо.
Она беспомощно смотрела на мужа. Она снова и снова говорила ему это, но каждый раз он старался не смотреть на нее.
— Это правда, — дрожащим голосом сказала она. — Он привел меня в свою спальню и сказал, что если я проведу ночь в его постели, то утром он вернет груз. Он обещал, что не тронет меня, и не тронул. Не тронул, Уильям! Всю ночь он спал в кресле у камина.
Она замолчала, мысленно убеждая его поверить, повернуться и поцеловать ее, потрепать по щеке, сказать, что все это глупое недоразумение. Стать ее прежним Уильямом.
Но он отвернулся.
— Почему ты мне не веришь?! — воскликнула она. Он покачал головой, его усталость была страшнее, чем его гнев.
— Микки О'Коннор известный негодяй, без капли чести или жалости. Сайленс, я не виню тебя. Я лишь жалею, что ты не позволила мне разобраться самому. — Наконец он посмотрел на нее, и она с ужасом увидела в его глазах слезы. — Видит Бог, как бы я хотел, чтобы ты никогда туда не ходила.
