Как обычно, Симона первой отправилась в постель, в то время как Харри остался внизу с несколькими беспробудно пьющими мужчинами — или с заядлыми игроками, которые, кажется, не были закаленными Ромео. Мистер Энтони, лорд Эллсворт и сэр Чонси сидели в библиотеке Горэма вместе с другими, чьи любовницы отправились в Лондон, слишком устали или страдали от головной боли. Они платили своим женщинам вовсе не за это, но, по крайней мере, бренди оказался хорошим.
Данфорт не присоединился к ним либо потому, что он предпочитал свою любовницу — или любовницу сэра Чонси — либо потому, что презирал компанию банкиров или ублюдков.
Никто не ворчал по поводу правительства, состояния дел в Европе или поражения Наполеона. Они не обсуждали ничего, кроме карт, предстоящих скачек или того, какой у Горэма отличный повар, черт побери.
Харри был очень расстроен, и расстроился еще больше, когда поднялся в спальню и увидел свою прекрасную гувернантку, лежащую в кровати, подложив под спину подушку, с книгой в руках. Клочок розового кружева выглядывал из-под покрывал, прикрывая ее плечи, а длинная коса цвета пламени лежала поверх одеял. Боже, она была великолепна. И она делала именно то, что он просил у нее — производила сенсацию. Никто не забудет, что они были здесь, на этом загородном приеме. Он тоже никогда не сможет этого позабыть.
Харри направился в гардеробную, чтобы найти свой халат, который намеревался сбросить, как только это станет возможным. Затем он заметил мистера Блэка и кучу одеял на полу у камина.
— Ах, как любезно с твоей стороны привести собаку сюда прежде, чем Метлок порежет ее на кусочки. Я боялся, что он скорее откажется от места, чем разделит свою спальню на чердаке с собакой. И к тому же ты устроила Блэки удобную постель.
— Это не для собаки, это — для тебя.
— Для меня? Что я сделал? Я думал, что мы уже преодолели подобные…
— Мы преодолели эту линию, вот куда мы зашли. И мы не собираемся идти дальше.
Харри смог ощутить сладкую правду этих слов — и свое собственное горькое разочарование. Но он был не из тех, кто легко сдается, поэтому настроился на то, чтобы изменить ее мнение.
— Очень хорошо, моя милая, давай вернемся обратно к тому, чтобы спать на разных половинах кровати. Мне принести каминную кочергу?
— Прежде от нее не был никакой пользы, не так ли? Нет, я считаю тебя слишком опытным повесой, чтобы доверять тебе спать со мной в одной комнате, не говоря уже об одной кровати. Мне будет гораздо безопаснее с мистером Блэком, чем с таким закоренелым соблазнителем.
— Я? — снова спросил он. — Соблазнитель? Я не слышал, чтобы ты жаловалась или просила меня остановиться прошлой ночью.
Симона кивнула.
— Вот именно. Ты слишком хорош в том, что делаешь.
Но ведь Харри не мог найти ни шпиона, ни шантажиста.
— Что именно я сделал? Я сдержал свое слово. Ты сохранила девственность.
Теперь Симона опустила книгу и сложила руки на груди, лишив его даже проблеска розового рая.
— Но я не сохранила свое чувство собственного достоинства. Я не виню во всем только тебя, ты должен понять. Я не доверяю себе еще больше, чем не доверяю тебе. Если быть совершенно правдивой, то я хотела заняться с тобой любовью.
— А сейчас ты не хочешь этого?
— Сейчас я хочу больше, больше того, с чем я смогу жить впоследствии. Ты ценишь честность, мистер Харри Хармон. Что ж, вот тебе правда: ты заставляешь меня ощущать то, что я не должна чувствовать. Твои прикосновения волнуют мою кровь. Твои поцелуи лишают меня разума.
— Ты говоришь, что дьявол заставил тебя поцеловать меня в ответ?
— Ты сам дьявол, знаешь ли, потому что заставил меня хотеть этого.
— Полагаю, это комплимент, но я дьявольски уверен в том, что это — холодное утешение[31].
Симона бросила ему еще одно одеяло.
Черт побери, Симона была права. Харри был тем, кто воспользовался ее невинностью и неопытностью. Ад и все дьяволы, ведь он же старше и мудрее, и должен был думать головой, насколько мужчина мог доверять своему разуму, когда его причиндалы завязываются узлом. Он должен был оставить ее в покое во всей ее девственной чистоте, с ее чопорностью гувернантки, в большой, мягкой, теплой постели.
Черт побери, Харри сделал бы это снова: заставил ее стонать от удовольствия, кричать от страсти, уснуть в его объятиях. Он взял бы все, что Симона позволила бы ему, и отдал бы ей все, что имеет. Он не стал бы рисковать зачатием ребенка — Бог знает, что в мире и так достаточно ублюдков — но он научил бы ее, уговорил бы и… и черт побери, Харри возбудился только подумав о том, что будет заниматься с ней любовью. Что-то в этой женщине разжигало в нем огонь и испепеляло его добрые намерения. Оно жгло его чресла — дьявол, он никогда не понимал, где находятся его чресла, пока Симона не улыбнулась ему. Его мозги тоже сгорали.
Какие мозги? Вот он стоит здесь, с возбужденным мужским достоинством, вздыхая из-за нанятой женщины. Она приехала к Горэму для того, чтобы заработать деньги, а он здесь, чтобы решать проблемы, а не создавать их для нее или для себя. В его жизни нет места для Симоны, ни сейчас, ни потом. Она хотела респектабельного будущего для себя и своего брата. А у него никогда не будет такого.
Она возненавидит его мир, возненавидит его за то, что Харри навлечет на нее опасность, которую она не понимает, никогда не сможет понять. Он — ошибка природы, такая же, как двухголовый цыпленок или корова-альбинос, только еще более редкая. Только трое других мужчин разделяли эту особенность: его отец, его единокровный брат, Рекс, и его кузен Дэниел. Вот и все, никого другого больше не было во всей вселенной, насколько он знал. Еще было слишком рано, чтобы знать насчет малютки сына Рекса.
Если мальчику передастся этот признак по наследству, то он может проклясть свою удачу и кровь Ройсов за то, что она позволит ему распознавать ложь на чьих-то губах. Может быть, малыш сможет слышать правду, как его дедушка, или видеть ее в оттенках цветов, как Рекс. Харри надеялся, что малютка избежит его собственного дурного привкуса во рту после лжи, и Боже упаси, сыпи Дэниела.
Симона испугалась бы, точно так же, как это произошло с графиней Ройс. Законная жена его отца оставила графа и своего сына, потому что не смогла жить с тем, что отличало их от остального мира.
Не так много времени прошло с тех пор, как правда о рождении Харри — не о его незаконнорожденности, а о его таланте — могла бы привести его на костер, где его сожгли бы по обвинению в колдовстве или общению с дьяволом. Даже в это современное время его избегали бы, подвергали остракизму, или заперли где-нибудь, упрятали в сумасшедший дом, его опасались бы одновременно и невинные, и виновные. Никто не захочет поверить в то, что Харри может видеть правду в их словах. Или ощущать ее на вкус, что еще более странно, более невероятно.
