– Сразу видно, что этим синякам уже несколько дней, – не растерялась Джиллиан. – И вы правы, врачевание становится опасной профессией. Доктора Смита побил на этой неделе пациент, вышедший из себя, не выдержав боли.
Солдат издал неопределенный звук.
– Кто-нибудь может подтвердить, где вы были прошлой ночью, доктор Смит?
– Нет, – сказал Камерон, – только моя кровать.
Один из солдат схватился за рукоять сабли, остальные стали тихо о чем-то переговариваться.
– Это неправда, – быстро, чтобы предупредить нападение на Камерона, сказала Джиллиан. – Я могу свидетельствовать в пользу доктора Смита. Он был со мной прошлой ночью.
– Речь идет о человеке, который мог бы ручаться за его присутствие всю ночь, мисс, а не в течение нескольких часов вечером.
– Именно об этом я и говорю, сэр. – Джиллиан подняла голову и твердо выдержала удивленный взгляд солдата.
– Вы говорите, что были вместе всю ночь?
– Всю ночь, – твердо произнесла Джиллиан. – С ужина до рассвета.
– Вы, конечно, смотрели, как заполняется водой канава, – пробормотал доктор Боуэн и, не дожидаясь разрешения, полез в фургон.
– Скорее, прокладывали канаву, – буркнул солдат сзади.
Это являлось немыслимым оскорблением, но оно сняло напряжение. Джиллиан готова была вытерпеть любое количество подобных предположений, если это помогало обезопасить их проезд.
Солдат еще некоторое время всматривался в Камерона.
– Она права: синяку него на челюсти старый. – Кивком он разрешил им вернуться в фургон. – Пропустите их. Извините, что… прервали вашу поездку, мисс.
Когда Джиллиан поставила ногу на ступеньку, она почувствовала на себе горячий заинтересованный взгляд солдата; и тут же Камерон встал позади нее.
– Ты преднамеренно заставила их дурно о тебе подумать, – тихо сказал он, когда фургон тронулся.
– Вспомни свою записку, которую я должна была всем показывать, – в ней был явный намек на то, что ты лишил меня девственности и сбежал, желая уклониться от ответа за содеянное.
Камерон закрыл глаза и покачал головой.
– Иногда собственная самонадеянность меня поражает.
– Но я уже пережила это.
– Более того, – он пристально посмотрел на нее, – тебя все это необычайно воодушевило.
– Меня… да, пожалуй. – Она сглотнула и почувствовала пробежавшую по телу дрожь возбуждения. Может быть, ее мать испытывала те же чувства, когда много лет назад нарушала приличия и рисковала быть пойманной на том, что не должна была делать. – У меня есть некоторая порочность в крови – она мне передалась от матери.
– И что же это за порочность?
Джиллиан бросила беспокойный взгляд на отца, но он, казалось, был полностью поглощен тем, что ему шепотом рассказывал мальчик.
– У моей матери была страсть играть на сцене. Если бы об этом узнали, случился бы страшный скандал. Отец этого не одобрял, но его большую часть дня не было дома – должность придворного врача короля поглощала много времени. Мама убегала вечером, чтобы петь и танцевать в крохотных театриках, рассеянных по всему Лондону.
– Судя по тому, что я вижу, у тебя в крови нет и капли этой так называемой порочности.
– Она была, можешь в этом не сомневаться. Мама научила меня кое-чему, чтобы я помогала ей репетировать. Я снова и снова умоляла ее взять меня в театр, позволить посмотреть, как она играет, и в день, когда мне исполнилось пять лет, она таки взяла меня с собой. Именно тогда мы обе обнаружили, что во мне тоже есть эта отметина, потому что у меня с тех пор была лишь одна мечта – играть на сцене. Я упрашивала маму до тех пор, пока она не дала мне маленькую роль в одной из своих пьес. В своем первом спектакле я играла Эсмеральду, дочь графа.
– В первом. Значит, были еще и другие?
Джиллиан кивнула. Когда Камерон начал ее расспрашивать, ей почему-то неодолимо захотелось говорить об этом.
– В одной пьесе была роль для хорошенькой девочки не старше шести лет. Мама не хотела, чтобы я ее играла, но не говорила почему, и я обвиняла ее в том, что она завидует, – ведь в пьесе не было роли для нее. С трудом верится, что я могла превратиться в такую мегеру! Я вела себя бессовестно, грозила донести отцу, рассказать все ее друзьям, если она не позволит мне сыграть эту роль.
У Джиллиан перехватило горло, и она не могла говорить, пока Камерон не сжал ей руки, и его тепло не проникло через ее внезапно вспотевшую кожу и не пошло тонкими ниточками к сердцу.
– А что было дальше?
– Именно тогда… именно тогда это и случилось. Мы тайком убежали на репетицию, но она прошла неудачно. Мне не понравилась пьеса, и драматург смотрел на меня так, что мне стало страшно. Я захотела домой и сказала маме, что передумала, но он несколько часов не отпускал нас. Когда мы ушли с репетиции, было очень поздно. Мама забеспокоилась и хотела нанять кеб, но ни одного не нашла.
Ночь была туманной, и звук шагов раздавался слишком резко, отскакивая от стен молчаливых темных домов. Когда Джиллиан услышала тяжелое шарканье и глухой стук, она подумала, что это причудливо искаженное эхо их собственных шагов. Но то было не эхо.
– А потом… потом разбойники напали на нас. Они давно следили за нами и знали, что мама не простая актриса, а знатная дама. Они были в ярости, не обнаружив у нее драгоценностей и найдя совсем немного денег. Они били ее, Камерон. Сначала она не издавала ни звука, но потом начала кричать, и они били еще сильнее, чтобы заставить замолчать, а она кричала еще громче, кричала мне, чтобы я бежала.
«Беги, Джилли, беги домой…»
– И я побежала. То есть я попыталась, но один из разбойников схватил меня, и я думала, он меня задушит. Я не могла вырваться, не могла даже кричать, в глазах потемнело. Но мама как-то изловчилась и ударила его ногой – он согнулся и выпустил меня.
«Беги, Джилли, беги домой…»
– Я с трудом могла дышать от страха и из-за опухшей шеи, но все-таки побежала. Я бежала и бежала… Они убили маму. И виновата в этом я, виновата во всем: в том, что вынудила ее разрешить мне играть в той пьесе, в том, что убежала, когда должна была остаться и пинать их так же сильно, как это сделала она, чтобы спасти меня.
– Джиллиан. – Камерон наклонился и, обняв ее, прислонился лбом к ее лбу. Шершавость его кожи, горячее прикосновение его губ, надежность его объятий увели ее из того страшного времени и вернули в настоящее. – Ты была ребенком. Шесть лет. Ты не могла ее спасти. Твоя мама очень рисковала каждый раз, когда прокрадывалась одна ночью по лондонским улицам. Она должна была знать, что однажды ее везение может кончиться. Она, вероятно, считала себя счастливой, когда тебе удалось убежать.
– Нам надо было сидеть дома и никуда не выходить или ходить другими, тайными, дорогами из театра, чтобы те люди, которые выслеживали нас, всю ночь ждали впустую.
