— Ваши любовницы не находили в вас недостатков, — недовольно возразил Конде.
— Помогал запах пороха. Красавицы всегда любили солдат, являвшихся к ним после ужасов битвы. Что общего между воином и дворянином-провинциалом, от которого несет навозом и конскими яблоками?!
— С каких это пор Монморанси сделался провинциальным дворянином? — оскорбилась Изабель. — Дайте себе, по крайней мере, труд увидеться с мадемуазель, о которой мы ведем речь.
— Не вижу в этом никакой необходимости до тех пор, пока монахиня, которой принадлежат все титулы, от них не отказалась. Но сказать по правде, я не вижу причины, по какой она бы это сделала…
На этом разговор был закончен.
Нравилось это придворным или не нравилось, но они были вынуждены провести конец года в Венсене, и причина для этого была более чем серьезной: Мазарини, слабевший день ото дня, решил, что умрет в этом замке. Король следил за кардиналом, словно за молоком на огне, и последовал за ним в Венсен, а за королем все придворные. Принц де Конде обосновался в Сен-Море, не желая потерять ни единого мгновения агонии своего заклятого врага и… желая быть рядом с королем, который едва скрывал свое нетерпение. Королевская власть — уже всерьез! уже подлинная! — была на расстоянии протянутой руки!
Из почтения к матери, которая не могла скрыть своей печали, Людовик старался не показать снедающего его нетерпения и занимался подготовкой французско-английской свадьбы, решение о которой было окончательно принято на Рождество.
Королева Генриетта-Мария с дочерью уехали в Лондон и должны были вернуться во Францию весной.
Изабель не покидала своего парижского особняка, проводила время с госпожой де Бриенн и ждала возвращения Бастия. Принц де Конде с каждым днем ценил его все больше и давал ему самые сложные и деликатные поручения. Сначала он отправил его в Рим, а затем брал с собой в путешествия на восток Франции, которых было несколько. Вернувшись из последнего, принц навестил Изабель. Лицо его излучало удовлетворение.
— Вот славно слаженное дельце! У меня в кармане разрешение папы и согласие нашей печальницы-монахини. Не буду скрывать, ее согласие я получил без труда. Бедняжка до смерти тоскует в монастыре, куда кинулась, уж не знаю, по какой глупости. Она была несказанно рада возможности снова оказаться при дворе, да еще с титулом принцессы! Так что она готова передать все свои права, титулы и имущество сестре.
— А сестра?
— Она изъявила желание посмотреть.
— Посмотреть что?
— Не что, а на кого. На претендента, разумеется.
— Фамилии Монморанси ей недостаточно?! — гневно вспыхнула Изабель. — Она хочет посмотреть, все ли зубы у него на месте, словно покупает лошадь?!
— Боже мой! А я-то хотел предложить вам поехать вместе с Франсуа в Линьи! Но если вы вспыхиваете на каждом шагу, как солома, то я продолжу свой крестный путь в одиночестве и отвезу его туда сам. Впрочем, так будет даже лучше. Вы слишком хороши собой, чтобы ей понравиться, а с вашим замечательным характером мы вмиг доживем до драмы.
— Не говорите глупостей и скорее отвечайте мне! Сама она какая?
— Недурна! Белокурая, спокойная, выражение лица немного… коровье. Но за́мок! За́мок великолепен! Самый что ни на есть герцогский! Есть и башни, и навесные галереи и просто галереи, а уж обстановка! Просто сказочная! Франсуа должен быть доволен! Вряд ли он найдет для себя что-то лучшее! Ваш Шатильон просто жалкая дыра по сравнению с этим замком!
— А где расположен этот замок?
— В округе Бар. Самые крупные города поблизости это Нанси, примерно в шестнадцати лье[29], Мец — лье в двадцати, Труа — в двадцати шести и наконец в тридцати лье находится Реймс, но вам, девочкам, это мало что говорит! — заключил принц и улыбнулся сардонической улыбкой фавна.
Видя ее, Изабель всякий раз хотелось его побить. Она ждала, что принц немедля заключит ее в объятия, но принц не сделал к ней ни шагу.
— Подумав, я решил, что отправлюсь туда один с Франсуа, а вы посмотрите, с чем мы вернемся.
Разговор этот состоялся шестого марта. А в ночь с восьмого на девятое марта в Венсене в четыре часа утра, когда король мирно спал рядом с молодой женой, в его спальню вбежала Пьеретт Дюфур, одна из камеристок Марии-Терезии, и разбудила Его Величество. Ей было поручено это сделать, если Его Преосвященству станет хуже. Кардинал испустил последний вздох между двумя и тремя часами утра. Не будя супруги, король мгновенно поднялся, оделся и явился в спальню покойного, где уже находился маршал де Граммон. Король обнял его со слезами на глазах.
— Мы потеряли доброго друга, — прошептал он.
Король распорядился, чтобы траурная одежда была черной, как если бы кардинал был членом королевской семьи, и много плакал, тогда как королева-мать не проронила ни единой слезинки. Все свои слезы она уже выплакала.
Несколько часов спустя король отправился в Париж, где на следующий день был назначен совет министров.
Венсенский замок мгновенно опустел, вслед за королем его покинули и придворные. Тело Мазарини оставалось в замке, над ним витал дух покоя тех, кому было нечего больше бояться, и тех, кто больше ничего от кардинала не ждал.
Новость распространилась со скоростью порохового взрыва, но за ней последовала другая, и она была еще удивительнее, потому что была неожиданной.
Десятого марта в семь часов утра в Лувре министры собрались на совет в той самой зале, где собирались обычно при жизни кардинала. Министров и государственных секретарей было семь, и все они теснились вокруг канцлера Сегье, исполненного в этот день особенного достоинства. С высоты своего величия канцлер весьма насмешливо поглядывал на суперинтенданта Николя Фуке, а тот словно бы и не замечал его выразительных взглядов. Фуке был, как всегда, элегантен и, несмотря на утренний час, одет с иголочки. В отличие от канцлера он еще более, чем всегда, держался в стороне от всех, стоял у окна и поглядывал время от времени на затянутую туманом Сену. Туман был так густ, что противоположного берега не было видно.
Вошел одетый в черное король. После взаимных приветствий Людовик направился к своему месту, но не сел, а встал возле своего кресла, вынудив стоять и всех остальных. Повернув голову, он пристально посмотрел на канцлера Сегье, и под этим взглядом тот лишился всей своей важности. Король смотрел взглядом господина, и, когда заговорил, голос его зазвучал совершенно по-иному.
— Господа, — начал свою речь король, — я собрал здесь своих министров и государственных секретарей, чтобы сказать им, что до сих пор я по собственному желанию позволял распоряжаться делами господину кардиналу. Но теперь заниматься ими буду я сам. Вы будете помогать мне советами, когда я вас спрошу. Процедура с государственной печатью останется прежней, но я приказываю вам скреплять ею только то, что я одобрю, и только те бумаги, которые принесет от моего имени государственный секретарь. А государственным секретарям я приказываю не подписывать ни одной бумаги, будь то паспорт или пропуск, без моего ведома и без моего на то согласия.
