Подумаешь, что за подарок! Как? И в этом она бессмысленно отказала молодому и прекрасному созданию? Или это жалкое тело так уж драгоценно, что она отказала в нем страсти Пьера? Страсти, правда, безумной и наполнявшей ее скорбным удивлением; страсти роковой, все напрасное безрассудство которой она чувствовала! Как? Из-за этого тела, которое она презирает, человек убил себя, и она ничего не сделала, чтобы предотвратить эту катастрофу! А между тем как мало ему было нужно! Одно ее слово, и целая судьба стала бы иной! Один ее взгляд, одно ее движение, и она могла создать в душе человека радость и счастье! Но этого слова она не произнесла; этого взгляда у нее не нашлось; этого движения она не сделала, и случилось непоправимое несчастье. Почему она так поступила? Из стыда, из гордости, из чувства порядочности? Она не знала. Но что она знала, так это то, что Пьер умер, что причиной этой смерти была она, что она распорядилась жизнью, жизнью, которую она могла спасти простым, скудным, жалким даром самой себя!
Эта мысль приводила Ромэну в отчаяние и повергала ее в мрачную задумчивость. Как она понимала теперь бедную княгиню Альванци! Та, по крайней мере, хоть не любила того, кого, однако же, так горестно оплакивала. Да, но княгиня была женщина и не могла не чувствовать, что женщины призваны создавать жизнь, и убивалась потому, что смерть возникла из-за нее, воспользовавшись ее красотой, как зловещей и жестокой западней.
И, рассуждая так, Ромэна чувствовала, как в ней еще больше растет раздирающая ее нестерпимая тоска, чья пытка видоизменялась с каждым часом дня и ночи. Она переходила от сожалений к раскаянию, а от раскаяния к какому-то паническому ужасу, от которого закрывала лицо руками и содрогалась всем телом. Вместо того чтобы быть создательницей счастья, она стала разрушительницей жизни. Ей казалось, что она распространяет вокруг себя какую-то смертоносную силу. Смерть окружала ее своей таинственной близостью. Она чудилась ей в аромате цветов, которые добрая синьора Коллацетти приносила ей каждое утро; она чудилась ей в запахе лекарств, которые вызванный к ней врач прописал ей для успокоения нервов. Она слышалась ей в благовесте соседней церкви и в дальних перезвонах римского неба. Смерть населяла ее бессонную тревогу и кошмары ее сна.
Этот кошмар, всегда один и тот же, каждую ночь будил Ромэну, и она вскакивала, задыхаясь, со стиснутым горлом… На кровати лежал Пьер де Клерси, с простреленным виском, и из раны текла кровь. Сперва она текла по каплям, обагряя унылую белизну простынь. Потом начинала тонкой струйкой стекать на паркет и образовывала на нем красное пятно, которое все ширилось, заполняло комнату, просачивалось под дверь, разливалось по лестнице и достигало улицы. Там, все более обильная, она окрашивала водосток и понемногу затопляла Рим. И эту же кровь, эту неиссякающую кровь Ромэна узнавала в пылании заката. Кровь приставала к подошвам прохожих. Она сливалась с водой фонтанов, и это ее берниниевский тритон на площади Барберини гибкой струей извергал из раковины, рассеивая капли по ветру.
И Ромэна Мирмо пробуждалась от сна, с колотящимся сердцем, со стуком в висках, с лицом, горящим от лихорадки…
Дней через десять Ромэна Мирмо могла уже вставать. Малейшее движение стоило ей бесконечных усилий. Недавнее лихорадочное возбуждение сменилось унылой печалью и болезненным упадком сил. Все казалось ей невещественным и бесцветным. Во рту у нее стоял вкус пыли и пепла, и таким же вкусом обладали для нее вдыхаемый воздух и принимаемая пища. Против этой подавленности врач предписывал лекарства, но на его настойчивые уговоры и тревожные предупреждения Ромэна только грустно пожимала плечами. Добрая синьора Коллацетти, видя с тревогой, что молодая француженка явно тает, напрасно ее увещевала. Мадам Мирмо рвала рецепты и прятала в шкаф аптечные склянки и коробки. Лекарства! Она знала только одно лекарство, которое бы ее исцелило, это то, которое дало бы ей забвение, уничтожило бы прошлое, истребило бы мучащее ее воспоминание. Лекарство могло бы быть в том, чтобы Пьер де Клерси был жив. Но Пьер де Клерси умер!
Эта мысль непрерывно терзала сердце Ромэны. Она страдала. Будущее представало ей во всем своем мучительном однообразии. То, что она чувствует сейчас, она будет чувствовать и впредь. Ей придется жить лицом к лицу с гнетущей тайной, которая клонит ей голову. Да и кому бы она ее поведала? К чему бы ей послужило это признание? Кто же мог бы ее утешить? Так следовали бы дни за днями, недели за неделями, и так слагались бы месяцы и годы, и все время, в глубине души, ее мучили бы молча раскаяние и любовь. Она будет видеть весны и осени, предметы и людей. Она будет слышать слова, но есть голос, которого она никогда уже не услышит, голос человека, для которого уже нет ни осени, ни весны. И время будет идти, и так она состарится, молчаливой невольницей жесточайшего из воспоминаний.
И это будет длиться долго! Раз она жива, ведь ей придется жить. Надо будет одеваться, есть, спать, отвечать на вопросы, участвовать в повседневных событиях жизни. Для всех она останется такой, какой была, и никто не будет знать о таинственной драме, которая разрушила ее жизнь, о нравственном преступлении, в котором она виновна. Никто не догадается, что она принесла смерть молодому, прекрасному созданию. Ее плачевная тайна будет принадлежать ей одной. Она будет упиваться ею молча. Она будет нести в себе ее одинокую муку. Отныне Пьер де Клерси принадлежит ей сполна. Он молчаливый спутник ее судьбы. Повсюду она будет водить за собой этот злосчастный кровавый призрак.
Ибо каждую минуту, каждый миг Пьер де Клерси был у нее в мыслях, стоял у нее перед глазами. Он не был похож на привидения трагедий. Он не был облачен в могильные покровы. Он был тут, верный и почти привычный. Она видела его таким, каким он был в действительности, со всегдашними жестами, со свойственными ему выражениями лица, во всем разнообразии своих поз, и чем более он ей казался живым, тем жесточе и нестерпимей ее мучила его смерть.
Несколько дней провела Ромэна в этой безысходной тоске; и вот однажды утром, проснувшись, она ощутила какое-то удивленное успокоение. Утро было серое и теплое. Колокола Сан-Николо звучали словно издали в туманном воздухе. И вдруг Ромэна почувствовала, как грудь ее ширится неудержимым рыданием, и она заплакала, и плакала долго, глубоко, много часов, в первый раз.
* * *
Когда Ромэна Мирмо впервые вышла на воздух, она испытала странное чувство. Ей казалось, что на улице никого нет. Она словно бродила по пустыне. Весь Рим был мертвым городом, и сама она была в нем только тенью, и это ощущение одиночества показалось Ромэне так ужасно, что этому безлюдию, этой пустоте она предпочла бы мучительную тоску последних дней. Отныне она будет умолять дорогой и жестокий образ не покидать ее!
