— Тундра, — повторила она, и по ее лицу было видно, что она совершенно не представляет, что это такое.
Он слегка улыбнулся и отвел глаза. Он понял, что окончательно ее запутал.
— Я заставляю вас скучать.
— Нет, — быстро ответила она, — вовсе нет. — Она прогнулась в спине, потом изогнулась, чтобы подтянуть к плечам одеяло, и все это время продолжала разглядывать фотографии. — Я не могу представить, что живу где-то в другом месте, — сказала она. — Мне нравится слушать об этих местах.
— Берегитесь, я вас замучаю рассказами, — со смехом сказал он, но на самом деле ему был очень приятен ее интерес. — Тундра — это такая ледяная равнина, покрытая снегом. Земля раскисла бы от дождя и ручьев, которые там текут в изобилии, если бы не холод, который проморозил ее бог знает до какой глубины. Лед твердый, как земля под ногами. И кругом одна белая гладь, куда ни взглянешь.
Она пристально смотрела на него, и, как он понял, на уме у нее была не тундра, а тот, кто про нее рассказывал.
— Почему? — спросила она. — Почему эти места привлекали... привлекают вас?
— Потому что они не английские, — немедленно ответил он. И состроил гримасу. — Они и не европейские, хотя Петербург представляет собой приятный компромисс. Они другие. Я думаю, моя любовь к другим местам как-то связана с желанием держаться как можно дальше от моего отца и от той ответственности, которая была бы с этим связана. — Он презрительно хмыкнул. — Полагаю, эта любовь или страх ответственности завели меня слишком далеко. Я охотился на медведя в горах Кавказа — весьма далеко от моего петербургского жилья, когда весть о смерти отца достигла моего дома. Старому черту было всего пятьдесят семь. Я, честно говоря, думал, что такой мерзкий человек, как Донован Эйсгарт, проживет лет до ста, к такому и смерть не захочет близко подходить.
Лицо ее ничего не выражало. Она не собиралась обсуждать с ним эту тему, не хотела никак касаться в разговоре его отца.
Он все же решил уточнить:
— Мой отец застрелился.
— Да. — Она кивнула. — Я, кажется, вспомнила — читала об этом в газете. Я вам сочувствую.
— Не надо. Он всем нам сделал одолжение.
Она нахмурилась — взгляд сочувствия, обращенный к человеку, который презирал своего отца.
Хотя если бы она понимала, то припасла бы этот взгляд для человека, который своего отца не презирал.
— Он был ужасным человеком.
«Ужасный» тоже не подходило под определение Донована Эйсгарта. Слишком мягкое определение. Стюарт боялся, как бы очередной всплеск откровенности не вызвал в ней нового приступа страха — он был сыном своего отца, и его кровь текла у него в жилах.
— Ну, — сказал он, повернувшись к столу, — мои откровения существенно укоротили вашу ложку. — Он запомнил ту шотландскую поговорку, смысл которой она объяснила ему в первую ночь пребывания в его доме.
Вначале она не поняла, а когда до нее дошло, она рассмеялась — звонко, весело, словно колокольчики зазвенели.
Этот звук выбивал почву у него из-под ног, и то, как она сегодня выглядела, тем более. Или она становилась все красивее день ото дня? Такое возможно? Господи, сегодня она была необыкновенно хороша — раскованная, менее зажатая, чем обычно.
— Ну, — сказала она, — спасибо вам за краткую кругосветку. Мне очень понравились ваши фотографии.
Ему не хотелось с ней расставаться, особенно сейчас, когда атмосфера общения оказалась столь необычно приятной. Но именно расставания она и добивалась.
Бой часов заставил обоих вздрогнуть. Половина четвертого. Этот бой послужил горьким напоминанием того, что происходило здесь в первую ночь. Он помнил и ее страх, и ее слезы, и свое в этом участие. Эта женщина обладала невиданным запасом жизненной прочности, и посему он отказал ей в праве на слабость, на ранимость. Теперь он, наверное, не допустил бы той ошибки. Он рассеянно взял в руки колоду, и тут его осенило.
— Сыграем в карты, — предложил он, — раз никто из нас не может уснуть.
Он поднял бровь: бросил вызов женщине, которая в картах разбиралась — по крайней мере умела сдавать и мошенничать, как заправский шулер.
— Покер? — спросил он. — Тянем три карты, ничего особенного. Мы можем сыграть, — он вытащил из стола кости, — на что-нибудь. Приз победителю. Так, чтобы игра была интереснее.
Она слегка растерялась, но карты и кости притягивали к себе. Он увидел, как блеснули ее глаза. Она решила, что сможет его обыграть.
— На что бы вы хотели сыграть? — спросила она.
— Если я выиграю, я привяжу вас к стулу. — Он сделал страшные глаза. Она должна понять, что это всего лишь шутка.
— О, прошу вас!
— Нет, в самом деле!
Она засмеялась.
Он, продолжая улыбаться, дугой изогнул брови. Он чувствовал себя победителем.
— О, подождите. Вам понравилась эта идея. Ладно. Я передумал. Если вы выиграете, мне придется привязать вас к стулу. — Он засмеялся, довольный собой.
— Перестаньте. — Она тряхнула головой, хотя улыбка ее исчезла не совсем. Она играла у нее в глазах, в уголках губ.
— На пять минут, — сказал он. — В течение которых я могу делать все, что захочу.
Она посмотрела на него так, как учитель смотрит на расшалившегося ученика. Со взрослым снисхождением к неразумному ребенку.
— Вы знаете, что я этого не допущу. Чего вы на самом деле хотите?
Эмме было тепло и уютно во всех смыслах. Она даже чувствовала в себе силы в непринужденном тоне обсуждать обстоятельства их знакомства, даже шутить по этому поводу. И впервые она практически не чувствовала смущения. На самом деле все это казалось ей забавным, смешным. Кто мог бы такое придумать? Если бы она попыталась объяснить кому-то в Хейуард-он-Эймсе, что происходило в течение тех двух памятных минут на стуле, никто бы ей не поверил. Это вообще казалось невероятным. И тем не менее они оба знали и понимали, что именно там произошло. Они оба оказались на грани сумасшествия. И эти общие ощущения, казалось, принимали странные формы.
— Я только что сказал вам, чего я на самом деле хочу, — настаивал на своем Стюарт.
Она поморщилась.
— Вы такой странный.
— Это вы мне все время говорите. — Он вытянул ноги, — удобно расположившись в кресле за
столом. Он нисколько не выглядел задетым или обиженным. — Может, я и странный, а может, и нет, — сказал он, раскинув руки и пожав плечами.
Она следила за ним внимательно, слишком внимательно. От взгляда ее не ускользало ничего — ни вальяжность его позы, ни размах плеч, ни то, как он повел ими — очевидно, чтобы расправить мышцы. Как она понимала, все это ради нее, чтобы произвести впечатление. Она хотела бы отвести взгляд, но не могла. Она стояла возле камина, теребя края одеяла, и смотрела во все глаза на мужчину, необычного, с причудами, обожающего власть, того, кто никак не мог пресытиться этой властью, на мужчину, имеющего явные склонности манипулировать людьми, который нисколько этого не скрывал и даже гордился этим, мужчину, к которому ее влекло против воли.
