Девушка с характером - Анне Якобс

были одеты теплее. Однако с благоговением наблюдали за церемонией, вставая в нужный момент на колени, пели песни громкими, слегка скрипучими голосами и безукоризненно читали латинские молитвы.

Утренняя месса в Максимилианкирхе началась в шесть, на улице было темно, лишь редкие дуговые да электрические лампы на некоторых магазинах освещали дорогу. Мари около получаса шла пешком, чтобы успеть к началу, по возвращении надеясь незаметно пробраться к себе на четвертый этаж. Она никому не рассказывала о своем необычном походе в церковь, иначе пересудам не было бы конца. Что камеристка Мари забыла в церкви в такую рань? Небось пошла замаливать страшные грехи. Муки совести замучили. Или вообще к любовнику? Особенно изобретательной по части сплетен была Августа.

Высокие побеленные стены церкви затуманились от чада ладана, который постепенно достиг и заднего придела. Мари был неприятен этот запах, и она старалась дышать неглубоко. Встали на колени для причастия. Один из троих сонных министрантов позвонил в алтарный колокольчик, и Мари сквозь дым увидела его преподобие Лейтвина; причащаясь, он съел облатку и отпил из позолоченной гравированной чаши. Мари почему-то стало нехорошо то ли от ладана, то ли пустой желудок давал о себе знать. Возможно, от мысли, что этот человек много лет назад последний раз причащал ее мать.

Она собралась с силами, к счастью, наконец раздали дары и зазвучал орган, оповещавший конец службы. Его преподобие и министранты удалились в сакристию, смиренные прихожане – почти все они были женщины преклонных лет – поднялись, потеплее закутались в пальто и шали, поправили головные платки. На улице дул ледяной ветер, неся с собой снег, и путь домой обещал быть нелегким. Мари подождала, пока церковь опустела, у алтаря быстро перекрестилась на образ Марии и пошла влево, вслед за священником и министрантами. Между скамейками хлопотала служительница – дородная, страдающая одышкой женщина; она собирала оставленные молебники и ставила их в специальные деревянные ящики.

Мари повезло: она застала отца Лейтвина в тот момент, когда он собирался уходить. Он обернулся на негромкое приветствие и, нахмурившись, оглядел Мари. Разглядеть ее он не мог, потому что лампу уже затушил, а свечи на алтаре задула служительница. Он не помнил, чтобы эта хорошо одетая женщина раньше приходила на утреннюю литургию.

– Чем могу служить?

– Я… я бы хотела заказать заупокойную литургию, ваше преподобие.

Он было подумал, что она явилась для исповеди. Бывало, здесь исповедовались молодые женщины из других общин, не доверявшие своему священнику. Ну что ж, пусть будет заупокойная литургия.

– За кого мне помолиться?

– За мою мать. Луиза Хофгартнер, умерла шестнадцать лет тому назад в Нижнем городе.

Вспомнил ли он? Мари внимательно следила за лицом священника, который вернулся в сакристию и зажег на столе газовую лампу.

– Ты не Мари Хофгартнер?

– Это я, ваше преподобие.

Он поманил ее ближе, снял очки и оглядел с ног до головы.

– Как изысканно ты одета, Мари. Я бы тебя не узнал.

– Но вы помните меня?

– Конечно. Я часто видел тебя в приюте. Ты ведь у Мельцеров служишь теперь? Кухаркой? Или я ошибаюсь?

– Камеристкой.

Он посмотрел отчужденно, медленно надел очки, сомневаясь в ее словах. Ни одна кухарка за столь короткий срок не могла дослужиться до камеристки.

– Камеристкой. Смотри-ка, быстро. Еще до Рождества ты работала на кухне…

У Мари не было желания обсуждать с ним этот вопрос. Но интересно, что Лейтвин был в курсе ее дел. С чего бы?

– Я не знаю, сколько стоит литургия. У меня есть двадцать марок, этого хватит?

Лейтвин кивнул. Дальше спросил, когда он должен помянуть ее мать. Хочет ли она каких-то особых слов. Нет? Тогда, если она не возражает, он помолится за упокой Луизы в воскресенье после торжественной мессы.

Мари не возражала и выложила на стол марки и гроши. Как странно было видеть, что настоятель, еще недавно такой торжественный в своей золоченой ризе, сидел теперь за столом, седой и неприметный, и считал монеты. Мари набралась смелости и спросила:

– Вы ведь знали мою мать, верно?

Лейтвин поднял голову от книги с записями и снова снял очки. Теперь его глаза казались большими и смотрели остро.

– Да, я ее знал.

– Как она выглядела?

Вопрос показался ему столь же наивным, сколь и трогательным. Очевидно, у матери девушки были фотографии, а также ее собственные рисунки. Но видимо, ничего не сохранилось.

– Она была похожа на тебя, волосы темные, глаза карие. Возможно, чуть выше ростом. Она занималась рисованием и скульптурой. Если ты знаешь, что это…

Мари кивнула. Разумеется, она знала, что такое скульптура.

– Например, вытачивала женскую головку? – наудачу спросила она. – Лицо закончила, а волосы и плечи – нет…

Священник застыл и смотрел перед собой. Обдумывал? Пытался вспомнить эту скульптуру? Он должен был ее видеть. Но, может, и не помнит ту каморку в деталях.

– Откуда ты про нее знаешь? – наконец выдавил он.

И снова спрятал глаза за толстыми стеклами очков, так что было непонятно, разгневан он или удивлен. У Мари стало неспокойно на сердце.

– Я видела комнату, в которой умерла моя мать. В Нижнем городе. – Она сделала паузу в надежде, что Лейтвин ответит, однако он молчал. – Мне известно, что мать была в долгах, и директор Мельцер приказал вынести всю мебель.

– И это ты знаешь? Кто тебе рассказал?

– Старая госпожа Дойбель. Она сказала, что мама сама была виновата в своих несчастьях, потому что легкомысленно относилась к долгам.

Священник сделал глубокий вдох, затем так же глубоко выдохнул и покачал головой.

– Нет, Мари, это не правда. Твоя мать была особенным человеком, о ней нельзя судить мерками трактирщицы. Деньги для Луизы мало что значили.

Мари с облегчением улыбнулась. Ей было приятно слышать, что Лейтвин хорошо отзывался о матери. И что деньги для нее не играли роли, тоже импонировало.

– Мраморные и деревянные бюсты – ее работы, так? Я имею в виду вещи из каморки в трактире.

Священник опять задумался, потом кивнул. Да, особенно он помнил фигурку из мрамора, Луиза работала над ней до последних дней.

– Вероятно, она и у Дойбелей денег занимала, потому и подарила им эти вещицы.

Звучало убедительно. Жаль, что старая Дойбель не могла уступить Мари эти фигурки.

– Как бы мне хотелось вернуть вещи, которые принадлежали моей матери. Что-то, чего касались ее руки, что связывало бы меня с ней, – с тоской произнесла она. – Но ничего нет.

Она еще постояла, ожидая какого-то ответа, но Лейтвин молчал. Он не хотел продолжать разговор? Потому нечего было сказать? Или тоже боялся директора