Оружейная палата состояла из нескольких приказов: Золотого и Алмазного дела, Серебряного приказа и других. В Ствольном приказе день и ночь трудились самопальные мастера, мастера ствольного дела, замочного, сабельного, лучного, стрельного, панцирного, ножевого и разных других дел. Рядом с мастерскими находились кладовые со всякой оружейной броней, состоявшей из шлемов, шишаков, булатных шапок – мисюрок и ерихонок, стальных и булатных зерцал или лат, кольчуг, юшманов, бахтерцов, наручей, бутурликов.
Мастера Оружейной палаты показывали государю выездные саадаки, убранные золотом, серебром, эмалью и дорогими каменьями; булавы, пернаты, шестонеры, мечи, сабли, кинжалы, посольские топоры. Михаил Федорович уныло рассматривал оружие, ожидая, когда дойдет черед до самодвижущихся немецких игрушек. Между тем царю поднесли турецкую саблю. Все приближенные начали наперебой хвалить клинок дамасской стали. Один только кравчий Михайла Салтыков сказал: «Эка невидаль! На Москве государевы мастера такую саблю сделают». Государь обратился к Гавриле Хлопову, подал ему саблю и спросил, как он думает: сделают ли такую саблю в Москве? Хлопов с поклоном принял саблю, попробовал остроту клинка и ответствовал с тонкой усмешкой: «Сделать-то сделают, только не такую». Тогда Салтыков вырвал у него из рук саблю и сказал, что он не смыслит дела, потому и порет глупости.
– Ишь, щенок! – негодовал Гаврила, рассказывая о стычке с Салтыковым. – Великий государь ко мне со всем уважением, изволит величать по имени-отчеству, а кравчий вздумал меня лаять! Ну, я не смолчал. Сказал ему, что кравчий-де не диковина. Не по своей ты мере пожалован да и в честь пущен. Отец твой, Михайла Салтыков, ведомый изменник. Он Москву первым зажег и от страха утек к королю Жигимонту в Литовские земли. Шумели мы великим шумом, и я молодому петушку спеси поубавил.
Сердце Марьи застучало сильнее, чем вчерашней ночью, когда она спасала государя от ослепления. Вот и началось! Недаром ее мучили тягостные предчувствия. Она знала, что молодые братья Салтыковы заносчивы и дерзки. Но дядя тоже хорош гусь! Чего ему вздумалось спорить! Мастер он, что ли, оружейный? Откуда ему знать, смогут ли московские кузнецы выковать такую саблю или нет?
Бабушка Федора, укоризненно покачав головой, выговаривала Гавриле.
– Охота тебе было браниться с племянником государевой матери! Из-за пустого спора нажил сильных врагов!
– Чай, мы тоже теперь государевы родичи. Поближе Салтыковых будем. Не след нам их опасаться. Мишке Салтыкову с его братом красная цена два алтына в базарный день! У меня в поместье такие, как они, служат в холопах, – храбрился Гаврила, но заметно было, что он призадумался и уже сожалел о своей несдержанности.
Проводив отца и дядю, Марья занялась рукоделием. Как обычно, светлый чердак наполнился золотными мастерицами и их ученицами, склонившимися над вышивками. Молча работали час-другой, как вдруг разнеслась весть: «Старица Марфа изволила пожаловать!» Что тут началось! Старица только вышла из кельи Вознесенского монастыря, а мастерицы, побросав вышивки, бухнулись на колени вдоль стен. Что там мастерицы! Верховые боярыни, служившие многим царицам, дрожали по углам и только испуганно перешептывались, что старица сегодня зело гневна.
Старица Марфа вошла в сопровождении Евтинии. Сестры долго крестились на образа в углу палаты, Марфа стояла прямо перед образами. Евтиния – чуть поодаль. Помолившись, Марфа соизволила обратить внимание на Марью. Не обняла по-родственному, а небрежно сунула руку для лобзания и тотчас отдернула, словно обожглась кипятком.
– Ну, показывай, чего вы тут нашили… – Старица не сказала «для свадьбы», не желая даже упоминать это слово.
Старшая златошвея дрожащими руками стала показывать вышивки. Старица отбросила одну, вторую… Евтиния шепнула ей что-то на ухо. Старица поднесла к глазам узорчатый накосник, углядела неровную строчку и начала бить накосником по щекам златошвеи, гневно приговаривая:
– Какая дура безрукая вышивала?
Утомившись бить по щекам златошвейную мастерицу, старица изрекла приговор:
– Худое приданое!
– Под стать невесте! – хихикнула Евтиния.
– Истинно молвишь! – старица Марфа обернулась к Марье, оглядела ее презрительным взглядом. – Кажется, тебе самой и родне твоей надобно помнить о своем худородстве. В царских хоромах вести себя смирно и не лаять на знатных бояр, как твой сиволапый дядя!
– Смеху подобно! Мнят себя равными Салтыковым! – вставила Евтиния.
Старица Марфа, наливаясь гневом, продолжала:
– Ты заводчица всей смуты, даром что стоишь скромницей! Не пойму, чем ты околдовала великого государя? Ни красы в тебе, ни дородства! Такая же худосочная, как во время осадного сидения! Не кормят тебя, что ли? Или бегаешь взапуски как раньше, забыв свой сан? Отвечай!
– Они на качелях целыми днями тешатся, – пискнула из толпы комнатная баба Бабариха.
Вот подлая предательница, не помнящая добра! Забыла, как ее защищали от верховых боярынь, пытавшихся выжить старуху из царских палат! Машка Милюкова, стоявшая за спинами Марфы и Евтинии, погрозила доносчице кулаком. Но Бабариха или не видела по своей слепоте, или не обращала внимания на угрозы ближней боярышни. Толпа расступилась, открыв доносчицу взору старицы Марфы. Стоя на коленях, Бабариха наябедничала:
– Государыня Анастасия Ивановна не спит после трапезы, а на качелях качается.
Старица Марфа милостиво ткнула посохом подползшую к ее ногам Бабариху.
– Верная раба! Тщитесь следовать сему достойному примеру и доносите нам о всяком нерадении. Качели сломать, а государеву невесту отныне откармливать изрядно и не дозволять бегать как простой девке, – распорядилась старица Марфа.
После строгого приказания старицы ежедневная трапеза превратилась в сущую пытку. Боярыня кравчая удвоила количество блюд. Царицу заставили съесть крыло лебедя, а потом в придачу половину жирной утки и бараний бок, начиненный орехами. Марья едва встала из-за стола и на обратном пути из столовой избы наконец поняла, почему цариц принято вести под руки. Без посторонней помощи она не добралась бы до опочивальни. Едва царица пробудилась после тяжелого послеобеденного сна, ей принесли большую корзину выпечки. Марья смотреть не могла на тестяные шишки в меду, но пришлось жевать и давиться. Спасибо, Машка Милюкова помогла управиться с содержимым корзины.
Машкины способности поглощать еду в неимоверных объемах пригодились, когда жены ближних людей, прознав про строгий наказ старицы откармливать царскую невесту, прислали гостинцы. Каждая боярыня старалась приготовить нечто особенное по старинному, передаваемому из поколения в поколение рецепту. Одна за другой появлялись на пороге девки, возвещавшие о привозе очередных лакомств то от княгини Софьи Андреевны Голицыной, то от Арины Михайловны Мстиславской, то от жен и вдов других бояр и окольничих. Машка Милюкова с удовольствием принимала корзины, лукошки и кувшины, велела благодарить за угощение. Все столы, поставцы и лавки ломились от снеди, еду ставили уже на пол. Машка выбирала самое вкусное, пробовала и надкусывала. Запивая квасом съеденное, она строила планы расправы с подлой доносчицей Бабарихой.
