— Что ты? — спросила Элиз.
— Что? Да спина. Струпья чешутся невыносимо, вот и все.
— Помочь?
Он взглянул на нее, и в его глазах появилась знакомая теплота, а также веселье, как будто он вспомнил что-то смешное.
— А ты готова это сделать?
— Если смогу. — Она прямо смотрела ему в глаза, хотя чувствовала, что щеки ее порозовели. Секунду помолчав, он сказал:
— Я, может быть, позволю тебе это сделать позже.
Вопрос о том, что он имел в виду, мучил ее всю дорогу, пока она шла под нескончаемым дождем к холму Большого Солнца. Они с Рено говорили на языке начезов, в последнее время это вошло у них в привычку. Элиз уже довольно свободно владела им, но часто ей не удавалось уловить оттенок той или иной фразы, понять до конца смысл какой-либо шутки.
— Элиз! Мадам Лаффонт! — раздался крик позади нее.
Она встревоженно обернулась: в крике женщины слышались горе и страх. Это была одна из молодых француженок. Плача, она бросилась к Элиз и схватила ее за руки, крепко сжав.
— Что случилось?
— Бедная мадам Дусе! Ее дочь, пусть бог благословит ее душу, умерла сегодня ночью. Сейчас мадам Дусе совсем обезумела от горя, совсем. Она плачет, разговаривает со своей мертвой дочерью и не дает подготовить ее тело к погребению.
— Понимаю, — кивнула Элиз.
Этого следовало ожидать. В последний раз, когда она была в доме, где жили эти женщины, и видела дочь мадам Дусе, та была просто кожа да кости, она отказывалась от пищи и сама хотела умереть. А ведь когда-то она была легкомысленной молодой женщиной, совсем как и ее мать, обожала обсуждать последние новинки моды, наряжаться в шелка и атлас на средства своего богатого мужа. Поразительно, какую целеустремленность могут проявлять такие женщины — даже если цель нестоящая…
— Вы должны пойти и поговорить с мадам Дусе. Может быть, вас она послушает.
Невозможно было отказать в такой просьбе. Элиз столько пришлось пережить вместе с мадам Дусе, она хотела ей помочь. Подозвав маленькую индианку лет девяти-десяти, она послала ее отнести посуду в дом Большого Солнца, а сама пошла к мадам Дусе.
Хижина была темная и зловонная. Очаг угас, а на потолке не было светильников. Везде была разбросана грязная посуда с присохшей едой, пища в горшках и кувшинах испортилась. На твердом земляном полу не было даже циновок, дождь заливался внутрь через дымовое отверстие, и вода стояла в очаге.
Едва ступив в хижину, Элиз отдала распоряжение принести дров и горячую воду для уборки и решительно двинулась дальше в темноту.
— Мадам Дусе? Я пришла к вам.
— Ах, Элиз, поплачь со мной! Моей несчастной дочери совсем плохо, я боюсь ее потерять.
Голос раздался из самого дальнего угла. Когда глаза Элиз привыкли к темноте, она увидела, что старуха сидит на скамье, сжав в объятиях свою дочь. Гладя рукой волосы покойницы, она просила Элиз посмотреть, как худа и бледна ее дочь, молила посоветовать, как вернуть ей здоровье. Это были стенания ужаса и отчаяния, бессознательная панихида. Старуха была одета в лохмотья, которые ни за что не хотела снимать, говоря, что это ее единственное цивилизованное платье. Волосы несчастной, совсем недавно лишь тронутые сединой, сейчас совершенно побелели.
Опустившись на колени рядом с мадам Дусе, Элиз коснулась ее руки:
— Боюсь, мадам, уже поздно. Она умерла.
— Нет, нет! Она не умерла. Этого не может быть, ведь я нашла ее. Спаси ее, Элиз, спаси!
— Я бы спасла ее, если бы это было в моих силах. Пожалуйста, позвольте мне позаботиться о том, чтобы она обрела покой.
— Нет! Я не отдам ее на съедение зверям! Знаешь, индейцы ведь так делают: несут покойников в лес и там их оставляют. Так они поступают с рабами и простолюдинами. Их хоронят без церемоний, без провожающих, без огромных костров, которые поднимают души умерших к солнцу.
В том, что она говорила, была доля истины. Местом захоронения служили тихие поляны в лесу; вместе с умершими в неглубокую, ничем не отмеченную могилу клали несколько любимых ими при жизни вещей. У привилегированных классов все было по-другому — умерших сначала помещали в гробы из коры, которые устанавливали в специально отведенных местах, и оставляли там до тех пор, пока в них не оставались только кости. Все это время душам умерших приносили еду и питье. Затем останки хоронили под полом дома или сжигали. Исключение составляли верховные правители: их кости хранились в специальных корзинах в храме. Но умершим, конечно, все это было уже безразлично…
— Вы сами согласились, что она умерла, — сказала Элиз тихонько. — Скажите, как вы хотите ее похоронить, и я все сделаю именно так.
В конце концов Элиз удалось уговорить мадам Дусе. Она разрешила унести тело своей дочери, но не потому, что одобряла это, а потому, что у нее уже не было больше сил сопротивляться.
Француженки обмыли тело и одели покойную в оставшееся у них платье, которое они считали приличным. Они отнесли тело в лес, похоронили его в могиле, которую сами вырыли глиняными совками, и поставили над ней крест из сучьев, связанных кожаными шнурками. Потом все преклонили колена, и Элиз прочла по-французски молитву. Женщины почти не плакали: большинству из них пришлось пролить в последнее время столько слез, что их уже просто не осталось.
Нужно было возвращаться к работе, готовить пищу, присматривать за детьми. В молчании женщины потянулись назад в поселок и разошлись по хижинам. Элиз вернулась в хижину мадам Дусе и принялась за дела: она подмела пол, вытрясла постель, проветрила помещение, приготовила обильную пищу. Все это время она спокойно разговаривала с пожилой женщиной, рассказывала ей о похоронах, на которые та отказалась пойти, о том, как продвигается работа по строительству укреплений, о новостях, которые приносили в поселок воины. Она искупала мадам Дусе и завернула ее в чистое одеяло, а ее платье выстирала и вывесила на улице сушиться. Потом дала ей поесть, а сама села рядом.
Все это время Элиз внутренне сокрушалась о тяжелой доле француженок. Они всего лишились, эти женщины: домов, своей привычной жизни, мужей, даже детей, особенно если это были юноши. Они были вынуждены жить в ужасных условиях, тяжело трудиться, быть рабами у людей, которых они почитали ниже себя. К счастью, эти женщины редко подвергались приставаниям, поскольку начезы-мужчины обладали высокими нравственными качествами. Кроме того, они считали француженок нечистыми из-за того, что те не мылись каждый день. Все же некоторые молодые француженки, вызывали у своих хозяев определенного сорта любопытство. Трудно было сказать, сколько женщин вступили в связь с хозяевами, потому что большинство ни за что бы в этом не признались, но одна или две не скрывали этого, и остальные их презирали. Многих женщин хозяева били, хотя и не сильно, — главным образом за то, что те отказывались работать и были непокорны. Однако все эти женщины жили с сознанием, что их в любой момент могут ударить, и на многих это оказало такое воздействие, что в их поведении произошли необратимые изменения. Эти женщины называли начезов грубыми животными, они постоянно вспоминали пережитые ими ужасы: как индейцы сносили топориками черепа их мужей, как они убивали кошек и собак, жгли дома, где хранились семейные реликвии, с таким трудом привезенные из Франции.
