Отчаянно ругаясь, он сжал голову руками, то ли стараясь заглушить страдания, то ли пытаясь раздавить свой череп. Ее нельзя винить — она не пыталась ни соблазнить, ни обмануть его. Он это очень хорошо помнил. Он сам настоял. Она говорила «нет», умоляла его уйти. Но он применил силу, свалил ее, как охотник лань.
Гастон зажмурил глаза, ненавидя и презирая себя и мерзкие желания, рожденные в его черной душе. Он хотел ее, и он ее взял. Почти не понимая, что он делал, почти не помня, как он это делал. Он приехал сюда, потому что хотел, чтобы она отдохнула от тягот путешествия, а вместо этого изнасиловал ее. Не думая ни о ней, ни о себе. Ведь он же знал! Знал, что не может доверять себе, если, окажется рядом с ней, не окруженный толпой сопровождающих.
Боже, не обидел ли он ее? В его памяти остались крики, которые могли выражать и наслаждение, и боль.
Гастон услышал шорох постельного белья и громкий вздох. Он заставил себя выпрямиться и, несмотря на боль, которую ему доставлял яркий дневной свет, посмотреть на нее. Она повернулась и открыла глаза, моргая со сна.
Когда ее взгляд остановился на нем, глаза распахнулись. Она молчала. Он же не мог найти в своей памяти ни одного, даже самого простого, слова и внимательно ловил ее взгляд, боясь обнаружить в нем отвращение и ненависть. Вдруг он вспомнил еще один эпизод ночи. Я люблю тебя.
Она сказала ему это, хотя он совершал с ней недопустимое! Я люблю тебя. Она пригласила его в свою постель и подарила ему себя, потому что испытывала чувства, в которых созналась.
Чтоб ему провалиться в преисподнюю, но только бы не вспоминать ее слова!
Так они смотрели друг другу в глаза, пока комната не уменьшилась до размеров конуры и в ней не стало нестерпимо жарко, хотя угли в очаге чуть тлели. Когда молчание стало невыносимым, Гастон хрипло пробормотал:
— Я не причинил вам боль?
Она не отвела своих глаз цвета грозового неба и покачала головой.
— Нет. — И еще раз твердо повторила: — Нет.
Ее спокойная уверенность служила ему слабым утешением, поскольку открывшаяся перед ним бездна последствий его поступка уже готова была поглотить его целиком. Ведь он погубил их обоих. Он нарушил клятву. Не сдержал своего слова — опять. Отказался от благих намерений ради секунды удовольствия. Точно так же, как делал всю жизнь, — только на этот раз цена удовольствия будет другая.
Он сам загнал себя в лапы Туреля.
Теперь он не добьется расторжения брака. Не сможет жениться на миледи Розалинде. Не вернет захваченные земли своих предков. Не отомстит за убийство отца и брата. Мало того что он предал их при жизни — теперь он предал их память. Его жизни грозит опасность.
И жизни его жены.
Внутри у него все перевернулось. Турель, без сомнения, уже несется за ними по следу… Стоит ему узнать, что Гастон подтвердил свои брачные обеты, он взалкает крови. И ничто его не остановит.
Солнце освещало комнату, и в этом ярком свете отчетливо проступало безумие его поступка. Темное пятно на одеяле — наверное, самый непростительный грех из всех совершенных им в своей далеко не праведной жизни.
И где его угораздило совершить смертный грех? В замке его благородного брата!
Мрачные переживания отразились на его лице, потому что она поспешила его утешить, сев в кровати и прикрывшись одеялом. Конечно, она заметила на нем злополучное пятно.
— Гастон, не смотри на меня так. Ты не сделал мне больно. Это было… ты был…
— Пьяным и безмозглым, — с горечью закончил он, не отрывая взгляда от пятна крови.
— Нежным и ласковым, — поправила она и залилась пунцовой краской. — Ну… не все время, но…
— Как бы то ни было, теперь все кончено. — Он сжал зубы, даже не обратив внимания на острую боль от нового движения. Потом встал, подошел к брошенной одежде и стал натягивать ее на себя. — Все кончено, к радости Туреля.
— Я не состояла с ним в заговоре, — стала оправдываться Селина. — И никогда не помышляла убивать тебя. Неужели ты осмелишься обвинять меня? Ведь не я же прыгнула к тебе на террасу.
— Теперь это не имеет значения. Ты ли, я ли. Теперь мы навечно в ярме, и только смерть разлучит нас. И все лишь потому, что я дал вину и похоти взять верх над разумом.
— В ярме? — растерявшись, еле слышно повторила она. — Но прошлой ночью ты… ты сказал… — Она закрыла глаза. — Неужели ты не помнишь?
Он вздрогнул:
— Не напоминай мне, ради Бога, о чем я говорил ночью. Я мог нести какую угодно чушь, чтобы только разжечь тебя и остаться в твоей постели.
Она горестно вздохнула, кутаясь в проклятое одеяло.
— Я говорила тебе, что на трезвую голову все будет выглядеть иначе, — мягко попеняла ему Селина. — Предупреждала, что наутро ты возненавидишь меня.
Он отвернулся от нее и застонал от боли, усилившейся при резком движении. Возненавидеть ее? Во имя всех святых, это так же далеко от истины, как луна и звезды. Среди самых разных чувств, которые он испытывал к ней, как раз ненависти не нашлось места.
Он чувствовал вину. Сожаление. А также желание и страсть во сто крат сильнее, чем прежде. А самым большим и глубоким чувством была незнакомая прежде необходимость защитить ее, укрыть от любых напастей. Это чувство сжимало ему грудь, мешало дышать. Оно было похоже на…
Нет, он бы не рискнул назвать это любовью.
— Ты не принесешь мне платье? — попросила она безжизненным голосом, не дождавшись, что Гастон попытается опровергнуть ее обвинения. — Оно осталось там, на террасе.
Не взглянув на нее, он направился в противоположный конец комнаты, распахнул дверь и вышел навстречу солнцу, вновь резанувшему его по глазам. Он поднял ее яркое платье с холодной плитки пола, и из закоулков памяти стали возвращаться подробные картины: он стягивает платье с ее плеч, обнажает ее грудь, прижимает к стене, заключает в свои железные объятия, лишая возможности самой решить, что делать дальше.
Он позволил Селине думать, что ей предоставлено право что-то решать. На самом деле он знал, что не уйдет, даже если она будет гнать его.
Он стиснул платье в руках. Черное Сердце. Никогда еще он так не заслуживал свое прозвище.
— Вставай! — угрюмо бросил он, возвращаясь в комнату и протягивая ей платье.
— Не надо сердиться, — горячо начала она. — Я не…
— Вставай скорее!
Она выскользнула из постели, отпустив одеяло и прикрываясь платьем. Гастон подхватил испачканную вещь и подошел к очагу.
— Что ты делаешь? — спросила она. — Это принадлежит Аврил…
— Оно так же мое, как и ее, и я сделаю с ним что захочу. — Он бросил одеяло в очаг и стал раздувать угли. Когда появились языки пламени, он встал и посмотрел на нее. — Захочу — оставлю, а захочу — сожгу.
