Ознакомительная версия.
Слезы на Машиных глазах мгновенно высохли от злости. Да он еще издевается?!
Нет… что такое?
Бахтияр отбросил ружье, девочку тоже выпустил из рук; с неимоверным облегчением увидела Маша, что бедняжка упала у самого берега и, визжа, проворно выбралась на твердую землю. Она отряхнулась по-собачьи – брызги полетели во все стороны, – однако не бросилась бежать, а с любопытством уставилась на Бахтияра, который то размахивал руками, то пускался в пляс, то принимался рвать на голове волосы.
«С ума сошел?!» – недоверчиво подумала Маша, но тут же поняла, что не просто так безумные коленца выкидывает черкес – он отгоняет пчел!
Сперва не более десятка метались вокруг него, уворачиваясь от его неистовых движений и впиваясь в его тело – Бахтияр исторгал резкие, короткие крики при каждом укусе, – но вот воздух на поляне как бы сгустился и почернел, весь наполнившись грозным гулом. Шевелящаяся завеса повисла над берегом – и из нее вдруг с воплем вырвался Бахтияр и плюхнулся всем телом в чарусу!
Он сразу скрылся с головой, потом вынырнул, со всхлипом втянул воздух, забился – но, верно, ухитрился взобраться на кочку, подобную той, где стояла Маша, и кое-как утвердился на ней, тяжело дыша и вылупленными, незрячими от ужаса глазами уставясь на берег, где жужжащая завеса медленно подобралась, и, свернувшись в черное, толстое, мохнатое кольцо, рой повис над берегом, видимо, потеряв свою жертву.
Маша с радостью обнаружила, что пчелы не тронули девочку: она как скорчилась под березкою, так и сидит. И вдруг ей послышалось, что в густое гуденье пчелиного роя вплелся другой звук. Маша прислушалась… легкий перезвон! Знакомый, мелодичный звон, который она уже слышала вчера, когда впервые увидела Сивергу. А вот и она сама!
* * *
Высокая, статная фигура в мягком колыханье просторных красных одежд появилась из зарослей и стала на поляне.
Рой развернулся широкой лентой, обвился вокруг ее ног, а потом взмыл над головой Сиверги и так завис, подобно мрачному, черному нимбу.
– Кочки в Бездонном озере к дождю трогаются с места, а на небе солнце! – удивленно проронила Сиверга, приближаясь к чарусе. – Ах, вон это какие кочки! – Она усмехнулась, глядя на две неподвижные человеческие головы, торчащие над зеленой ряской, – и все ее подвески тихонько отозвались, словно тоже засмеялись.
Девочка, мокрой кучкой съежившаяся в траве, вскочила, опрометью кинулась к Сиверге, обхватила ее колени, зарылась лицом, укутавшись в просторные красные одежды. Рука Сиверги легла на ее мокрую черную головку, и Маша не сразу поняла, что обращается Сиверга вовсе не к девочке.
– Замерзла, бедная? – спросила она, участливо коснувшись взором широко раскрытых Машиных глаз, и той почудилось, будто животворное тепло прошло по ее телу, оживило, согрело затекшие руки. – Вот, держись!
Сиверга легко нажала на ствол молодой березки, и деревце склонилось к чарусе. Бахтияр прохрипел что-то, но Сиверга только зыркнула на него:
– Ты молчи, росомаха!
Пчелиный рой снова угрожающе потянулся к Бахтияровой голове, и черкес затопился вовсе по уши – только глаза сверкали над водой, будто черные уголья.
Маша взглянула вверх: зеленая крона березы склонилась над ее лицом. Здесь, в северных краях, березки были иные, чем в России: не плакучие, а кудрявые, с высоко воздетыми ветвями, и теперь эти белые ветви, будто крепкие руки, вцепились в окоченевшее, безвольное тело. Маше чудилось, ее и пальцы-то не слушаются, однако неведомым образом она была выдернута из чарусы, вознесена в пронизанную солнцем высоту и бережно опущена на полянку, где ее поддержала Сиверга и помогла устоять на ногах.
Голова Машина кружилась… перед взором плыло, качалось зеленое полукружье земли, укрытой пышным мехом тайги, убогие очертания городка, шелковые извивы реки, бегущей далеко на север, – все это Маша вмиг увидела с высоты, и сердце зашлось от счастья вернувшейся жизни!
Береза, ласково шумя листвою, распрямилась.
Маша, еще не веря, что спасена, качалась, как былина; Сиверга не отводила своей руки, и от ее прикосновения заледеневшая кровь быстрее струилась в окоченелых жилах. Наконец Маша смогла повернуть голову и взглянуть на чарусу. Только нос Бахтияров торчал средь черной, почти затянутой ряской промоины, и рой, со вжиканьем проносясь над ним, заставлял черкеса все глубже, глубже опускаться в студеные бездны.
– Оставить его там, хочешь? – заговорщически спросила Сиверга, улыбаясь так широко, что ее длинные узкие глаза совсем прижмурились.
Маша растерянно заморгала, и Сиверга покачала головой:
– Нет. Ему еще не время умирать. Пусть пока поживет… помучается!
Она махнула рукой – грозное черное облако вытянулось, подобно летучему черному змию, и со свистом убралось в заросли.
Нос Бахтияра на вершок высунулся из воды.
– Выберется! – отмахнулась Сиверга от невысказанного Машиного вопроса. – Не до него сейчас. Пошли. – Она потянула Машу за собой; та послушно повлеклась следом, как вдруг остановилась, оглянулась:
– Постой! А девочка-то где?
Сиверга опустила глаза. Маша последила за ее взглядом: от земли и до пояса платье Сиверги – сплошь темное мокрое пятно, в точности повторяющее очертания худенького детского тела. Здесь к ней прижалась девочка… но куда же она делась потом?
«Верно, в тайгу ушла, – подумала Маша. – Куда бы ей еще деваться?»
– Куда-а… в тайгу-у-у… – отозвалось дальнее эхо – мыслям ее отозвалось.
Не прошли и полусотни шагов, как у Маши кончились все силы. У нее зуб на зуб не попадал, ноги подгибались тащить на себе мокрое, тяжелое, насквозь оледенелое платье, и Сиверга, бормоча что-то под нос, не то утешая, не то бранясь, не то колдуя, уже почти волокла ее, когда наконец меж деревьев открылась малая проталина, залитая жарким солнцем, а на ней – чум из оленьих шкур, наброшенных на шесты. Еще два шеста стояли рядом с чумом. Сиверга торопливо коснулась каждого из них ладонью, а на немой вопрос Маши ответила:
– Видишь, какие высокие? До самого верхнего неба достанут, молитву твою Мир Сусне Хум – за миром смотрящему человеку, всаднику на белом коне, – донесут. Пришпорит он коня, помчится за тем, по кому умирает твое сердце, изловит одну из четырех душ его – сюда приведет.
Маша испуганно заморгала, силясь унять зубовную дрожь – как бы не перебить Сивергу, не рассердить ее! Та ахнула:
– Что ж я? Скорей снимай сырое, а я тебя горячим отваром напою, лихорадку прогоню.
Маша начала неловко, путаясь пальцами, расстегивать да развязывать свое платье, пряча горящие щеки: смущал пристальный взор Сиверги, глядевшей с презрением на ее старания отвернуться, – стыдливость была неведома этой дочери тайги. Наконец ей надоело наблюдать Машины мучения, и Сиверга в два счета содрала с нее все одежки: будто шелуху с луковки облупила.
Ознакомительная версия.
