– Нет, нет! – прошептала она, цепляясь за подругу.
Бекки обняла ее, но молча продолжала читать дальше. В списке упоминался и ее муж. Бен Джексон погиб в битве при Геттисберге. Бекки вскрикнула и бросилась на шею Кэтлин. В один и тот же день обе подруги потеряли своих мужей. Не замечая никого вокруг, женщины стояли, обнявшись, и плакали – сбылись самые страшные их опасения.
Три дня спустя Кэтлин и Бекки так же вместе стояли на кладбище, где служили панихиду по их погибшим мужьям. Рядом, держась за материнские юбки и плача, стояли их сыновья. Под скорбные звуки одинокой трубы побледневшие женщины смотрели на надгробные камни, поставленные над пустыми могилами. На камнях были выгравированы имена их мужей, однако телам их никогда не суждено обрести под ними последний приют. То, что женщины даже не имели возможности похоронить останки мужей, еще более усугубляло невыносимую тяжесть утраты.
До Доусона дошло известие о гибели Хантера Александера. Больше всего на свете ему хотелось бы быть в это тяжелое время с Кэтлин, утешить ее, но он знал, что не может этого сделать.
Для Кэтлин это длинное жаркое лето стало самым тяжким испытанием в жизни. Убитая горем, она перестала выходить из дома, не ходила даже в церковь. Она перестала навещать Доусона, хотя расспрашивала о нем доктора Питта всякий раз, когда тот бывал в Сан-Суси. Целыми днями она просиживала одна в комнате Хантера, брала в руки книги, которые он так усердно штудировал, открывала шкаф, где висела его одежда. Все в доме напоминало Кэтлин о муже. В гостиной, взглянув на рояль, Кэтлин сразу вспоминала, как Хантер играл на нем. Боль в сердце не ослабевала ни на минуту, более того, душевные страдания сказались на ее физическом здоровье. У Кэтлин начались боли в желудке, она стала терять вес.
Скотт тоже очень тяжело переживал потерю отца. Кэтлин не раз слышала по ночам, как он плачет у себя в комнате. В таких случаях она спешила к сыну, обнимала его, и они вместе плакали по прекрасному, доброму человеку, который никогда больше не сможет их обнять.
В сумерках, жарким августовским вечером кто-то постучал в парадную дверь Сан-Суси. Кэтлин была в своей комнате, Ханна в кухне, дверь открыл семилетний Скотт. В дверях стоял высокий смуглый мужчина.
– Сэр? – удивленно спросил Скотт.
Доусон снял шляпу.
– Скотт, меня зовут Доусон Блейкли, я друг твоей матери.
– К сожалению, мистер Блейкли, мама плохо себя чувствует, она никого не принимает, – ответил мальчик, как взрослый.
– Понимаю, я просто пришел выразить свое почтение.
– Входите, прошу вас.
– Спасибо, Скотт.
Скотт проводил Доусона в гостиную и предложил садиться.
– Мистер Блейкли, вы знали моего отца?
– Да, я был с ним знаком, хотя не очень близко. Я хочу, чтобы ты и твоя мама знали, что я очень сожалею о его смерти.
– Благодарю вас, мистер Блейкли. Мой папа был героем.
– Да, сынок, я знаю, он был очень храбрым человеком, ты можешь им гордиться.
– Мистер Блейкли, откуда вы знаете мое имя?
Доусон улыбнулся смуглому темноволосому мальчугану:
– Когда-то давно мы с тобой уже встречались, но ты был очень мал и не помнишь. – Он встал. – Мне пора, надеюсь, я не помешал своим визитом.
– Вовсе нет, мистер Блейкли, приходите еще.
– Скотт, хорошенько заботься о своей маме.
С этими словами Доусон направился к двери. Когда он вышел в коридор, из кухни показалась Ханна.
– Мистер Доусон, вы здесь! – Нянька повернулась к мальчику: – Скотт, шел бы ты на кухню, тебя ждет ужин.
– Хорошо, Ханна. Спокойной ночи, мистер Блейкли.
Попрощавшись, мальчик ушел. Как только за ним закрылась дверь, Доусон схватил старую няньку за плечи и шепотом спросил:
– Как она? Она когда-нибудь оправится от горя?
– Ох, мистер Доусон, не знаю, что и сказать. Боюсь я за нее. Мисс Кэтлин, почитай, ничего не ест и не выходит из своей комнаты. Бедняжка ужасно страдает, у меня просто сердце кровью обливается, как посмотрю на нее.
– Ханна, я бы все отдал, лишь бы подняться к ней и…
– Нет, мистер Доусон, нельзя, вы сами знаете.
– Ханна, мне бы только на минутку ее увидеть…
– Я вас понимаю, мистер Доусон, но вы же знаете, негоже это.
– Конечно, ты права. Наверное, мне вообще не следовало приходить, но я должен был узнать, как она. Ханна, я хочу дать тебе денег, позволь мне сделать хотя бы такую малость.
Ханна покачала головой:
– Нет, сэр, вы очень любезны, но она их не возьмет. Вы-то как себя чувствуете? Выздоровели наконец?
– Я почти как новенький, – невесело улыбнулся Доусон. – Мне нужно идти, я больше не приду, так что ты уж, пожалуйста, заботься о ней хорошенько.
– Непременно, мистер Доусон, я буду заботиться о нашей девочке, пока жива.
Серое, пасмурное ноябрьское небо грозило и без того насквозь промокшему Натчезу новыми дождями. На рассвете моросящий мелкий дождик, продолжавшийся два дня, прекратился, но солнце не показалось, словно боясь, что зловещие грозовые тучи прогонят его прочь.
Сидя в кабинете Кроуфорда Эшворта, Доусон держал на колене чашку кофе и смотрел в залитое дождем окно. Настроение у него было такое же пасмурное, как погода. Он зевнул, почти не слушая своего поверенного.
– Вот что я вам скажу, Доусон: если эта война продлится еще какое-то время, я останусь без работы. С каждым днем я теряю все больше старых клиентов, население Натчеза неуклонно уменьшается, мужчины гибнут на войне, а их вдовы и дети переезжают к родственникам в Новый Орлеан или другие города, не так сильно пострадавшие от войны.
Доусон поставил кофейную чашку на стол и сложил руки на коленях.
– Юг похож на боксера, которого послали в нокаут, он потерял сознание, но каким-то чудом не упал. Мы проиграли, когда одновременно пали Виксберг и Геттисберг, еще тогда нам следовало признать поражение и сохранить хотя бы то немногое, что уцелело. Нам следовало посмотреть правде в глаза и признать, что война безнадежно проиграна.
– Не знаю, не знаю, Доусон, мы же побили янки под Чикамогой.
– Честное слово, Кроуфорд, мне иногда кажется, что ты так же наивен, как все остальные. Результаты этой пресловутой победы, о которой столько трубили, уже на прошлой неделе сведены на нет. Янки с легкостью завладели нашими, как считалось, неприступными позициями на горе возле Чаттануги. Посмотри правде в глаза, все кончено. Я с самого начала знал, что мы не получим никакой реальной помощи ни от Англии, ни от Франции, а сейчас со мной наконец согласились даже самые упрямые оппоненты. Скажу больше, мои поездки в Европу с каждым разом становятся все более опасными. Пройдет несколько месяцев, в лучшем случае год, и мы будем окончательно отрезаны от мира, лишимся всякой возможности получать что-либо извне.
