— Целоваться? — пробормотал он наконец. — Опять с вами целоваться? Нет! — выкрикнул, с пьяной решительностыо покачивая пальцем перед самым носом склонившейся к нему Екатерины. — Не хочу я с вами целоваться и не буду!
— Но как же фант... — заикнулся растерявшийся Николай, и Петр обернулся с нему с истинной яростью:
— Фант, говоришь? А этому фанту вашему лучше бы в окошко выпрыгнуть, как и было сказано. Ясно вам, господа хорошие? В окошко! Ну! Быстро! — Широко взмахнул рукой, как бы отметая всякие возражения: — И все! И довольно! Хочу спать!
И, качаясь из стороны в сторону, вывалился из залы в коридор, так сильно запутавшись ногами на пороге, что проворный Лопухин едва успел его поддержать.
Следом стремительно, словно боялись долее задержаться в обществе опозоренных хозяев, зал покинули остальные гости, торопливо разбегаясь по отведенным им комнатам.
Через несколько мгновений в заде остались только Долгорукие. Князь Алексей Григорьевич сорвал с лица повязку, с отвращением отшвырнул в угол и первым делом отвесил пощечину злорадно усмехающейся княжне Елене. Та с воплем опрокинулась на руки матери, но Прасковья Юрьевна не стала тратить времени на утешения и, повинуясь грозному взгляду мужа, поспешно выволокла дочь вон. Следом выскочил до смерти перепуганный Николай.
Екатерина стояла, стиснув перед грудью руки, бледная, неподвижная, словно перед казнью. Такой же мертвенный вид имел и старший Долгорукий.
— Да бросьте, — с неловкой жалостью пробормотал князь Иван, переводя взгляд с сестры на отца и даже забывая о привычной неприязни к ним. — Ну чего вы так?.. Пьян же в дупель, не видно разве? Лыка не вяжет, вот и несет Бог весть что. Плюньте и забудьте, утро вечера мудренее.
Ни Алексей Григорьевич, ни Екатерина даже не шелохнулись, не удостоили его взглядом.
— Смотрите, как хотите, — обиженно вздохнул князь Иван, — коли так, пошел я.
И удалился в полной тишине.
Отец и дочь какое-то время еще хранили молчание, потом Екатерина с усилием разлепила онемевшие губы и невнятно проговорила:
— Ну ладно. Я тоже пойду.
— Спать, что ли? — бросил Долгорукий, бесясь оттого, что вся их задумка готова пойти псу под хвост, однако не имея ни сил, ни желания утешать потрясенную дочь. У него у самого как оборвалось нынче от слов императора сердце, так до сих пор и не встало на место, что же говорить о Катьке, которой все равно что плюнули в лицо, да еще прилюдно? Неважно, что стоит с каменным выражением, — на душе небось-таки не кошки скребут...
— Ну да, — тем же блеклым голосом произнесла Екатерина. — Пойду спать. Только раньше зайду Дашеньку нашу проведаю — как она там?..
Алексея Григорьевича аж шатнуло. Да не ослышался ли он? Может ли такое быть? Неужели Екатерина все же намерена довести до конца то, что они задумали совершить сегодня, — довести до конца, несмотря ни на что?!
Он ни о чем не спросил — побоялся спугнуть удачу. Отец и дочь только обменялись взглядами. Вопрос был задан, ответ получен... И все, что мог сделать Алексей Григорьевич, когда прямая, будто аршин проглотившая, Екатерина прошла к двери, — это перекрестить напряженную спину своей любимой дочери и выдохнуть:
— Храни тебя Бог...
* * *
Примерно получасом позже камердинер императора Степан Васильевич Лопухин накрыл наконец нескладное, долговязое, юношеское тело своего господина пуховым одеялом и, подоткнув со всех сторон (Петр не терпел, когда откуда-то тянуло холодком, даже слегка), начал подбирать раскиданные по полу, отчаянно провонявшие табаком вещи. Государь, сначала лежавший тихо, вдруг начал метаться в постели, переворачиваясь с боку на бок, со спины на живот, словно никак не мог найти удобное положение.
Степан Васильевич спрятал в усы понимающую усмешку и вышел из опочивальни, осторожно притворив за собой дверь. Да... Внучек весь пошел в неуемного деда и оснащен таким мужским прикладом, что любо-дорого поглядеть. Однако же по вечерами утрам естественное буйство плоти частенько не давало ему покоя — когда не было под рукой никого, с кем можно было бы блуд почесать и томление свое утешить. Ишь как его бросает... небось стоит палка-то, никак ее не умнешь! Ничего, помечется да уснет, куда ж деваться-то. А коли возжаждет ночных удовольствий, то на сей случай у Лопухина имелось твердое правило: не вмешиваться ни при каких обстоятельствах. Сейчас удалится в свою каморочку — и завалится на боковую. А ежели Петр Алексеевич пожелает отправиться на поиски приключений, чтобы затащить к себе в постель какую-нибудь сговорчивую блядешку...
Тут все мысли вылетели из лопухинской головы — он замер, приоткрыв рот и не веря своим глазам. В конце коридора, слабо освещенного четырехсвечником, укрепленным на стене, появилась высокая и тонкая девичья фигура. Вышколенный Степан Васильевич на всякий случай скрылся под прикрытие занавеси и перестал дышать, слушая легкие, торопливые шаги.
«Елки-палки, вот тебе и Петька-Петушок! Когда только успел курочку кликнуть? Аи да парень, аи да молодец!»
Шаги прошелестели совсем рядом. Степан Васильевич осмелился высунуться и поглядеть одним глазком, но девушка уже скрылась в комнате императора.
«Шустрая! Интересно, чья такая?»
Он нахмурился, вспоминая мельком виденные очертания фигуры. Да, девушка не любительница мешкать — шла-то в одной сорочке, чуть принакрыв плечи пуховым платком. Зачем, в самом деле, тратить время на раздевания? Ну кто же она такая, никак не вспомнить! Небось какая-нибудь милашка из девичьей либо горничная? В постели государь про величие свое не больного помнит, ему всякая сойдет, лишь бы помягче была да посговорчивей.
О, чуть не стукнул себя по лбу Лопухин, да ведь это никак молоденькая и молчаливая родственница Долгоруких, Дарья Васильевна, — та самая, которая вместе с княжной Екатериной чуть не погибла от рук разбойников. Та самая, по которой государь Петруша тайно сохнет уже который месяц, а она на него за целый день порою и не взглянет ни единого разу.
Ну, видать, сменила гнев на милость. Если это она, конечно. Если не обманули глаза в этом полумраке.
Степан Васильевич с трудом подавил желание заглянуть в спальню и удостовериться, что не обманулся. Нет уж, сейчас молодым лучше не мешать. А вот поутру он придет пораньше, не в восемь, когда велено государя разбудить, а за полчасика. Вдруг девушка заспится — надо ж ей будет непримеченной воротиться в свой покойчик, о чести девичьей тоже не грех позаботиться. И тут-то Степан Васильевич ее толком разглядит. Может, это и не Дашенька вовсе. Темно в коридорчике, а ночью, как известно, все кошки серы.
