Кэссель поднялся.
— И вновь желаю вам семейного счастья, мистер Роузфилд.
На обложке стояло имя А. С. Роузфилд — псевдоним, как догадывались все, но до этого момента никто не предполагал, чье имя он защищает. В столовой начался ропот, похожий на жужжание сотни жуков, готовых обглодать его кости. Малкольм игнорировал толпу. Игнорировал книгу. Даже голос, который советовал ему сохранять спокойствие и сгладить бурю.
Вместо этого он поднялся и ударил Кэсселя в голову.
Эмили вошла в дом в четверть пятого. Экипаж довольно быстро доставил ее от дома Элли на Портман-сквер к ее новому дому на Карзон-стрит, но от страха Эмили показалось, что минула целая вечность. Она размышляла, не так ли себя чувствовала мать Маделины, маркиза де Лубрессак, по дороге на гильотину.
А затем моргнула и велела себе не драматизировать. Тетушка лишилась головы во время Французской революции, поэтому Мадлен и росла вместе с Эмили. И что бы ни случилось, сама Эмили отправляется не на казнь. Возможность потерять Малкольма не может быть хуже смерти, не так ли?
Она не знала ответа на этот вопрос.
Она предложила Пруденс довезти ее до дома в Блумсбури, хоть это и означало объезд хорошо вымощенных улиц через Гайд-парк, но Пруденс отказалась. Будь у нее возможность отговорить леди Харкасл от скандала, Эмили не упустила бы шанса, но Пруденс считала, что все мольбы Эмили матушка пропустит мимо ушей.
Так что когда экипаж остановился у парадного крыльца, Эмили оставалось лишь ждать возвращения Малкольма и надеяться, что успеет признаться ему до того, как другие сообщат ему новость.
Когда же она поднялась на крыльцо особняка, так и не ставшего ей домом, дворецкий приветствовал ее:
— Его светлость уже возвратился, миледи. И ждет вашего присутствия в своем кабинете.
Эмили отдала дворецкому плащ, сумочку и перчатки — все, что могла отдать, чтобы выиграть хоть секунду у неизбежной встречи. И в одиночестве зашагала по коридору. Шаги ее полусапожек гулко отражались от голого деревянного пола. Она слышала, как ее шаги замедляются до темпа похоронной процессии.
Дверь в кабинет Малкольма оказалась закрыта. Эмили остановилась перед ней. Рука, которой она собиралась стучать, дрожала, как лист на ветру.
— Ты сама это устроила, — прошептала она. — Сама и справляйся.
Она стукнула по дереву кулаком.
— Войди, — загремел голос.
Эмили толкнула дверь. Малкольм сидел в конце комнаты, между столом и французской дверью за ним. В сумерках приближающейся зимы его лицо было неразличимо. Он не зажег ни свечей, ни ламп, ни даже камина. В комнате было холодно, но сам он пылал от жара. Раскинувшись в кресле, сбросив камзол, жилет и галстук, которые грудой лежали теперь на столе, он выглядел королем ада, ждущим свою фаворитку.
Эмили задрожала и прикрыла за собой дверь. Ее воображение было неудержимо и в хорошие моменты, но сейчас, пожалуй, даже более, чем в день смерти своего отца, Эмили боялась ему поддаваться.
Когда она повернулась к Малкольму, он все еще сидел, наблюдая за ней исподлобья, и мрачно потягивал что-то из бокала в руке.
— Подойди сюда, — приказал он.
Он редко оставался сидеть в ее присутствии. Эмили сглотнула комок в горле. И ей внезапно захотелось сбежать, спрятаться, забраться в самый глубокий подвал и надеяться, что гроза отгремит без нее.
Но она подошла к нему. Это был ее долг. Что бы ни случилось, он не заслуживал трусливой жены.
И она не была готова признать поражение.
Это была самая долгая прогулка в ее жизни. Он не улыбнулся. Не поднялся ей навстречу. Не выказал ни намека на поддержку. Его глаза над кромкой бокала оценили сначала ее грудь, затем бедра. Он наблюдал за ней так, словно Эмили была темной богиней. А он — языческим охотником, разрывающимся между страстью и обязанностью ее уничтожить.
Она дошла до кресла, стоящего у стола. Вцепилась в спинку, ожидая, когда он заговорит, и зная, что, если она заговорит первой, ее слова превратятся в бессвязные просьбы. Малкольм мрачным голосом разрядил тишину:
— Зажги свечу.
Она посмотрела на стол перед собой. Дрожащими руками подняла трутницу. Раньше она отлично с ней управлялась, но сейчас все усилия были напрасны. Она не высекла ни единой искры.
Малкольм выругался. Отставил бокал с такой яростью, что чуть не разбил его, обошел стол и вырвал огниво из ее дрожащих рук. Свечу он зажег с первой попытки. Пламя окутало его лицо демоническими тенями. В его глазах были вопросы, на которые Эмили не смела ответить, а в напряжении скул виделось осуждение, на которое она не хотела смотреть.
Он вернулся в кресло и развалился в нем. Эмили хотела присесть, но он жестом остановил ее.
— Я не разрешал тебе садиться, жена.
При последнем слове губы его дернулись. Эмили со всхлипом вздохнула.
— Ты позволишь мне говорить? Или уже решил со всем этим покончить?
— С чего ты взяла, что я собираюсь с чем-то покончить?
Она выдохнула, избавившись от крупицы страха. Пока он не готов ее бросить, у них остается шанс…
Но он не закончил.
— Ты знаешь, что развод неприемлем. И я все еще хочу от тебя наследников, пусть даже придется для этого привязать тебя к кровати.
Эмили села, не дожидаясь его разрешения. Она просто не могла устоять на подгибающихся коленях, а в его голосе звучал такой холод, что большей ярости вызвать она не могла.
— Не нужно быть таким жестоким, Малкольм. Я пришла сюда, чтобы умолять тебя о прощении.
— Умолять о прощении? — спросил он. И рассмеялся — мрачным, режущим смехом, который смел остатки ее защиты. — Тогда тебе лучше начать на коленях. И использовать свой прелестный ротик далеко не для лжи.
От его грубости что-то сломалось внутри.
— Как ты смеешь? Можешь прогнать меня, если хочешь, но я не позволю так со мной разговаривать.
Его глаза не могли потеплеть, это всего лишь обманчивый свет свечи. Голос Малкольма был все еще грубым и непоколебимым.
— Я могу говорить все, что пожелаю сказать. Вчера ты хотела разговора о нашем браке. Вот разговор.
— Что изменилось? — спросила она.
Было вполне очевидно, что Малкольм узнал о ее секрете, но она пыталась получить отсрочку, дать шанс любовнику, которого она знала, проявиться сквозь воина, который с ней говорил.
Но ярость, которая им управляла, была слишком сильной для этого. Малкольм подался вперед, выискивая книгу под испорченным галстуком. Эмили узнала ее мгновенно, а он удерживал книгу за корешок двумя пальцами, как ядовитую тварь.
— А теперь, женушка, — сказал он смертельно спокойным тоном, — скажи мне правду единственный раз в своей жизни. Ты написала это?
