Ознакомительная версия.
Самое отвратительное ощущение, какое только можно себе представить! От него безумно хотелось сигануть за борт, под защиту волн, бросить на произвол судьбы и Торвальда с его шхуной, и даже собственную «Розу Кардиффа». Потому что заячий хвост в груди точно знал, что это страшное, зубастое, огненное и безумное найдет бриг где угодно и с наслаждением спалит.
И четкое понимание того, что Альба не будет рисковать и колдовать на виду всей Малаги, ни капельки не помогало. Морган знал, что беспрепятственно сбежит. И так же точно знал, что они встретятся, дитя моря и дитя огня. А что из этого получится, неведомо даже Господу.
Перед тем как лодка подошла к шхуне вплотную, Морган обернулся. Ему надо было взглянуть своему страху в глаза, чтобы понять, настоящий он — или так, блесна.
Лучше бы не оборачивался.
Потому что кроме заячьего хвоста где-то внутри пряталась Марина, глупая влюбленная девочка. И она, эта девочка, плакала. Горько, взахлеб — от страха и обиды, от безнадежности и боли. Ее прекрасный феникс оказался чудовищем и обманщиком, ее сны оказались всего лишь снами.
Ее было жаль. Очень. И ее надо было спасать. Как всегда.
Морган улыбнулся огненному безумию, что плескалось в глазах Альба, и отсалютовал — достойный соперник, верный враг. Они теперь связаны насмерть, крепче чем их бы связал брак.
Альба не ответил. Только сжал губы, раздул крылья носа, и через миг развернул коня, чуть удилами не порвав ему рот, и умчался прочь. Остальные испанцы — их Морган разглядел лишь после того как отвернулся взбесившийся феникс — последовали за ним, не оглядываясь. Обернулся лишь один — отец Кристобаль. Очень внимательно посмотрел Моргану в глаза, покачал головой с явным сожалением. И даже осенил крестным знамением, словно благословляя.
Или — изгоняя бесов, как отец Клод. Кто их на самом деле разберет, этих святош.
И только когда последний Альба покинул причалы, Моргана отпустило. Он поверил, что сегодня никто не умрет — ни он сам, ни отчаянный норвежец, ни их матросы.
Кстати, норвежец был неприлично доволен для проигравшего пари. Он, конечно, не ведал ни сном, ни духом о чудом миновавшей опасности. При всех своих суевериях вряд ли капитан Харальдсон вот так просто допустит, что его шхуну способен поджечь то ли взглядом, то ли молитвой какой-то испанский хлыщ, и хваленый красный петух может хоть надорваться, кукарекая. Ни на что, кроме жаркого, он все равно не годится.
Но говорить все это вслух сэр Генри Морган не стал. Ни к чему. А вместо того радостно ухмыльнулся, едва ступив на палубу «Ульфдалира», и заорал:
— Пьем за здоровье Изабеллы Кастильской, джентльмены, и за здоровье капитана Харальдсона!
— За здоровье самого удачливого капитана семи морей, Генри Моргана! — еще громче заорал Торвальд.
Распоряжаться «поднять паруса» и «смываемся ко всем чертям» нужды не было, паруса на «Ульфдалире» подняли, едва лодка отошла от причала, и сейчас шхуна брала такой разгон, словно ей сам Дейви Джонс дул в корму. Море само уносило Моргана прочь от испанского берега, и не позволит ни одной из испанских посудин — ага, уже зашевелились! — его догнать.
Страх отпустил лишь после изрядной кружки мадеры, в голове образовалась благословенная пустота, и сэр Генри Морган снова почувствовал себя грозным капитаном, а не драным зайцем. Глупо чувствовать себя драным зайцем, когда наблюдаешь рождение легенды: капитан Харальдсон, как заправский скальд, уже слагал цветистую балладу о невероятной отваге и удаче капитана Моргана. Что самое смешное, капитан подыгрывал себе на каком-то инструменте, похожем на крохотную арфу — поставил ее на колено и ловко перебирал струны толстыми пальцами. Он спел уже куплетов пять и даже не подобрался к самому интересному, но слушатели и не торопили. Они слушали, разинув рты, и уже подпевали припеву, что-то такое про сына удачи и ясеня битвы.
Моргану оставалось лишь делать важно — таинственное лицо, махать полупустой кружкой и наслаждаться залуженной славой.
За этим прекрасным занятием они удалились от берега миль на тридцать, марсовый углядел «Розу Кардиффа», оба капитана перебрались на ее борт — и пьянка с песнями повторилась с самого начала, но теперь уже Торвальду вторил Нед — фальшивым, как полтора шиллинга, голосом, но так душевно! Для полноты счастья еще и Смолли притащил волынку и взялся подыгрывать, донна Хосефа — подпевать басом и щелкать новенькими кастаньетами, а Поросенок нацепил на голову блестящую миску, оседлал швабру и изображал Изабеллу Кастильскую.
Матросы веселились, Нед с Торвальдом уже обнимались, клялись в вечной дружбе и спорили, сумеет ли Нед освоить скальдову арфу, а Торвальд — шотландскую волынку. Отдаст ли ее Смолли на поругание, даже не спрашивали — еще одна кружка грогу, и Смолли с донной Хосефой пойдут танцевать джигу и обижаться на грот — мачту, что плохо им хлопает. Какая уж тут волынка!
Дожидаться этого эпического момента сэр Генри Морган не стал. Пьянки с командой хороши в меру, а панибратство не хорошо вовсе.
— А не поужинать ли нам, дорогой мой друг, в более спокойной обстановке. Заодно и обсудим наше пари.
Капитан Харальдсон охотно согласился и ужинать, и обсуждать пари. Отдал свою арфу Неду под клятвенное обещание вернуть завтра в целости и сохранности, ущипнул за задницу пьяную в стеньгу донну Хосефу — и с видимым облегчением покинул пьянку вслед за Морганом.
Ужинать пришлось холодным окороком, виноградом и персиками: кок загулял вместе со всеми, а есть то, что он готовит в приступе пьяного вдохновения, сэр Морган не решался и никому не советовал. По крайней мере, если перед едой было принято грогу меньше, чем употребил кок.
Тяжелые пиратские будни, так-то.
— Ну так рассказывай, друг мой, отчего тебя так радует проигранное пари, — предложил Морган, едва отрезав себе пласт копченого мяса. Всякие политесы и жонглирование словами, на его взгляд, крайне плохо сочетались с сегодняшней сервировкой.
Может, Торвальд и отшутился бы, или сложил байку на зависть Неду, но сперва праздник, потом грог и снова праздник плохо сказались на варварском вдохновении. А может, вдохновение он потратил на песню, кто его, северного медведя, знает?
Медведь заглянул в кружку, поискал там ответ, и наконец нехотя сказал:
— Восемь лет назад я потерял два корабля, Морган.
Сэр Генри его откровенно не понял. Нет, конечно — два корабля — это два корабля, но на то и есть трудная пиратская жизнь. Или это у медведя покаяние такое?
Помолчал, выжидая, не скажет ли Торвальд что-нибудь еще.
Тот молчал. Сжевал ломоть мяса, потом второй, отпил еще из кружки.
Ознакомительная версия.
