Грейс сделала большие глаза.
— Так, значит… Вы все знали друг о друге? Я хочу сказать, вы все знали, пока продолжались ваши романы?
Кэтрин отпила лимонада, поигрывая кусочками льда.
— Да, знали. И должна сказать тебе, это было замечательно!
— Вы заключили какой-нибудь договор? Это был некий ужасно современный социальный эксперимент?
— Ну, я так не считаю.
Кэтрин снова огляделась, словно пчела ползла по ее спине или ноге.
— И обе пары закончили свои отношения, когда Амелия забеременела? — Пауза, во время которой она ожидала кивка. — Что случилось? Вы все вместе сели в комнате и по-дружески поговорили? Как можно было решить такой вопрос?
— Мы голосовали.
У Грейс вырвался смех, и она не успела сдержать его.
— Ах, мама!
Очень тихое хихиканье.
— Да, полагаю, если посмотреть со стороны, это было довольно абсурдно. Мы пытались правильно разрешить ситуацию, которая вышла из-под контроля. Все было разумно и демократично. Если тебе это интересно, голосование было анонимным.
— Хорошо. — В голове у Грейс все смешалось. Что-то вроде водопада. Она пыталась привести свои мысли в порядок.
— Твой отец был хорошим человеком. Никогда не думай иначе. Сомневаюсь, что он сошел бы с пути истинного, если бы его не соблазнила Амелия. Поймала в западню, как кролика. Не знаю, любила она его или нет. Она была очень скрытной. Порой это даже раздражало. С такой женщиной всегда пытаешься проникнуть в какую-то ее тайну. Они оба попались в ее сети, и Эдвард, и папа. Я тоже в некотором смысле, когда мы с Амелией были школьными подругами… Но зачастую в таких женщинах нет никакой тайны. Одна пустота. — Она посмотрела на свои колени. Прочистила горло. — Папа и Эдвард были противоположностями. Мне кажется, причина всему — различие между ними, и между мной и Амелией, конечно. Папа одно время сгорал от страсти к ней. — Она перебирала руками юбку на коленях. — В конце концов мы поступили правильно. Для вас, детей, да и для нас. Для всех.
— Нельзя всегда любить человека, которого должен любить. Любовь возникает ниоткуда. Нельзя заставить себя прекратить любить.
— Но можно уйти. — Кэтрин пододвинула кресло поближе к Грейс. — Иногда приходится, как бы больно это ни было.
— Я знаю.
На кустах скопилось множество божьих коровок. Кусты просто кишели ими. А еще эти бабочки-капустницы. В этом крошечном садике жизнь била ключом.
— Что ты собираешься делать, Грейс?
Вздох.
— Собираюсь уехать из Лондона.
— Ты не должна этого делать! — Кэтрин поставила бокал с лимонадом, ледяные кубики громко звякнули друг о друга.
— А почему нет? Мы оба договорились, что я уеду. Я еще подумала, что чем дальше я уеду, тем лучше.
— А как же мы? Как же Нэнси?
— Я думала, ты поймешь. Мама, все к лучшему. Я начну все сначала. Буду присылать деньги.
— Дело не в деньгах. Тилли и Феликс очень по тебе скучают. Ты для них очень важна!
Что-то всколыхнулось в груди Грейс при упоминании об этих малышах. И пронзило острейшей болью.
— Я тоже скучаю о них. И тем не менее я должна уехать.
Кэтрин медленно покачала головой.
— Как бы мне хотелось, чтобы ничего не менялось. Я люблю обеих своих дочерей. Только, пожалуйста, возвращайся домой!
Было соблазнительно, так соблазнительно ответить: «Хорошо, я вернусь». Она могла бы пойти и собрать свои немногочисленные вещи в саквояж, пока Кэтрин нежилась на солнышке и потягивала лимонад. В автобусе они бы поговорили о неприятностях у Пирсона. Вероятно, мама бы сердилась, а может быть, и нет. А потом, когда они вошли бы в дом, из гостиной выполз бы Феликс (он уже довольно быстро ползал), схватил бы ее за ногу обеими ручонками и держал, пока она не подняла бы его и не прижала крепко к себе. Тилли была бы сердитой и сдержанной, но через некоторое время соблаговолила бы оторваться от рисования, посмотреть на нее и спросить: «Ты принесла мне подарок, тетя Грейс?» Ей пришлось бы сказать «нет», но лед был бы сломан. Они снова стали бы друзьями. А затем она написала бы слова, чтобы Тилли попыталась их переписать, обняла бы Феликса, и все было бы как обычно… Конечно, пока не пришла бы Нэнси.
— Скажи мне одно, — попросила Грейс. — Ты считаешь, Нэнси влюблена?
— Да.
Короткий кивок. Ярко-розовый и золотистый цвет жимолости и фуксий. Воцарившуюся тишину нарушало лишь жужжание пчел.
— Не волнуйся, мама! Я никуда не уезжаю немедленно. На самом деле я даже понятия не имею, куда мне ехать. — Она старалась говорить веселее. — А что ты собираешься делать, мама? Идешь на собрание Женской лиги свободы?
— Я расскажу тебе, когда ты расскажешь, что случилось у Пирсона. Так что же произошло, девочка моя?
Они сидели вместе на солнышке, болтали, а лед таял в их бокалах.
Через несколько дней после визита матери Шеридан сообщил, что ему позвонила Нэнси, сказала, что ей все известно, и он пригласил ее провести этот день у него. Шанс для них начать новые отношения.
— Выпей с нами чаю со сливками, догогая, — предложил он. — Две сестгы и бгат! Как забавно.
Грейс сознавала, что вскоре ей придется встретиться с Нэнси. Вряд ли она сможет покинуть город, не простившись с ней. Она также понимала, что ее страх перед этим нелогичен. Прекрасная Нэнси была по-прежнему Прекрасной Нэнси, в кого бы она ни влюблялась. Тем не менее образы Джона и Джорджа не выходили у нее из головы, и она боялась встречи. «Но это же не сегодня, правда?» — думала она. Их воссоединение не должно произойти так скоро?
— Мне очень стыдно, но у меня уже назначена встреча, — легкомысленно ответила она Шеридану и развернулась на каблуках, чтобы он не увидел ее лица.
Это, конечно, давало Грейс великолепную возможность зайти на Тофтс-Уолк и набрать еще чемодан-другой вещей. Сестры определенно не будет дома. В то время как младшая из сестер Резерфорд будет добираться на автобусе из Хэмпстеда в Кенсингтон, чтобы обнять вновь обретенного брата, старшая поедет в обратном направлении, читая и перечитывая одноразовую колонку «Жители Уэст-Энда», появившуюся из-под пера Декстера О'Коннелла сегодня в «Геральд». Дики предупредил ее об этом заранее.
— Ты ведь не возражаешь, правда, Грейси? Дело в том, что никто в моем положении не откажется от предложения Декстера О'Коннелла. Он уже много лет не писал в газету. И ты говорила, что сможешь справиться с разрывом.
Она понимала, что извинение О'Коннелла должно радовать ее, что должна быть польщена его полуоткрытым признанием в своей былой искренней любви к ней. Но ее терзала манера этого признания и заявления. Он специально напечатал все это в ее колонке, чтобы утвердить свою силу, признаваясь, что она делает его уязвимым. И конечно, сама статья была типичным примером игры, которую ведет О'Коннелл. Видимый жест простой честности, похороненный под столькими слоями обмана и тщеславия, что она не может понять, где ложь, а где правда. Откровенно говоря, это заставляло ее думать об О'Коннелле как о каком-то надоедливо жужжащем моските, которого хочется поскорее прихлопнуть. Он изрядно надоел ей, и она будет счастлива, когда Маргарет упакует его чемоданы и сядет с ним на этот чертов пароход!
