Устав от мучительных раздумий, Руби засмотрелась на Кинросс. Как изменился город! Исчезли уродливые черты бывшего прииска, появились мощеные дороги, бордюры и сточные канавы, обсаженные деревьями улицы и новые кирпичные здания, в том числе отель «Кинросс» и церковь Святого Андрея. У главной площади, посредине которой разбили сквер, росло новое здание — мечта Александра, оперный театр. Почему в Галгонге есть театр, в Батерсте даже три, а в Кинроссе — ни единого? Почти все дома в центре города строили из дерева, последнюю мазанку снесли, когда возвели новое кирпичное здание школы. Даже больница выглядела респектабельно. Река протекала между бетонными набережными со скамьями, деревьями и узорными фонарями — впрочем, вода, как и прежде, была грязной.
Между городом и подножием горы разместился промышленный район: путаница рельсов, механизмов, двигателей, обогатительный завод, десятки ржавых железных ангаров и дымящих труб. Золото добывали в том же количестве, что и прежде; к руднику подвели газ, установили динамо-машину. Работали гигантские холодильники: свежее молоко и мясо в Кинросс привозили из Батерста, рыбу и фрукты — из Сиднея.
«Что бы стало с этой колонией без таких людей, как Александр или Сэм Морт, король замороженных продуктов? Вероятно, в Англии они так и не сумели бы преуспеть, но здесь, в Новом Южном Уэльсе, возглавили гигантские предприятия и добились процветания. Хотела бы я знать, что сказали бы мой дед-арестант Ричард Морган и моя преступница мать, если бы увидели, что стало со страной, куда их сослали в наказание? А посмотрите-ка на меня: вот она я, Руби Коствен, — бывшая любовница старика, затем — содержательница притона, а ныне — директор компании. У мужчин это получается само собой. Они берутся за дело и навсегда меняют мир. Особенно такие, как Александр Кинросс и Сэмюел Морт…» Так думала Руби, возвращаясь домой, в роскошный отель.
Время шло, а его общественные приметы обескураживали — главным образом по вине политических деятелей. Жители Кинросса, гордящиеся ирландским происхождением, возмутились, узнав, что премьер, сэр Генри Паркс, в выступлении перед членами парламента сообщил, что въезд ирландцев в страну следует ограничить, чтобы колония осталась преимущественно британской, с преобладанием протестантов. Он добавил, что намерен всячески поддерживать распространение и внедрение протестантской этики, следовательно, поблажек и субсидий будут лишены ирландцы и католики в целом, поскольку население страны и без того уже чересчур ирландское и католическое. Это абсурдное заявление только увеличило и без того существенный раскол между католиками-ирландцами и протестантами с других Британских островов, а также между рабочими и высшими классами, поскольку и ирландцы, и католики принадлежали в основном к первым. Ропщущие напоминали о «монголо-татарских ордах», которые вообще не признают христианства. Но когда религиозный фанатизм и нетерпимость исходили от самого премьер-министра, они лишь указывали, насколько распространены эти взгляды в обществе и как равнодушны политические деятели к вопросам объединения граждан своей страны.
В январе 1881 года в Сиднее состоялась конференция представителей колоний, главным вопросом которой было ограничение въезда китайцев. Участники конференции составили обращение к правительству Великобритании, в котором заявляли, что Австралия не намерена поддерживать политику примирения с Китаем. Кроме того, протестами было встречено решение правительства Западной Австралии оказывать помощь китайским эмигрантам, желающим работать на фермах или в роли домашней прислуги.
Вместе с другими видными предпринимателями китайского происхождения Сун изложил точку зрения китайцев на ту же проблему и привлек внимание конференции к тому, что попросту нелепо враждовать со столь густонаселенным соседом — тем более что Австралия по-прежнему недостаточно освоена и заселена.
«…заменив узаконенное насилие, ненависть и зависть справедливостью, законностью и правами, возможно, вы быстрее добьетесь своей цели. Достичь ее можно и с помощью силы, благодаря численному превосходству, но ваша репутация среди народов земли будет непоправимо запятнана, а флаг, которым вы по праву гордитесь, утратит ореол символа свободы и надежды для угнетенных и превратится в зловещий знак вероломства и предательства».
Новое десятилетие, на которое Александр возлагал столько надежд, началось со вспышки недовольства и ожесточенности, а также с конфликтов между разными сообществами австралийцев. Женщины требовали права на получение образования, и так громко и настойчиво, что в Сиднейский университет женщинам было разрешено поступать на все факультеты — разумеется, за исключением медицинского: одна мысль о том, что представительницы слабого пола научатся обследовать мошонку и пенис, а также назначать для них лечение, повергала общество в ужас.
Поскольку большинство жителей Кинросса читали газеты (в город к тому времени доставляли «Дейли телеграф» и ежедневный журнал «Бюллетень»), все эти события и мнения подробно и всесторонне обсуждались, но городские общественные деятели во главе с Руби считали, что пуританам в парламенте чересчур многое позволено. Так, был принят закон, предписывающий закрывать бары, в том числе в отелях, в одиннадцать часов вечера всю неделю, с понедельника по субботу, а также на все воскресенье. Подобно многим своим единомышленникам по всей стране, Руби известила особую комиссию по торговле спиртными напитками, что прежние разрешения действительны по июнь 1882 года включительно, а значит, все это время бары и другие питейные заведения будут работать в привычные часы. Так и получилось.
У Элизабет вошло в привычку отмерять время датами рождений. В день Нового, 1882 года Нелл исполнилось шесть, а 6 апреля Анна отметила свое пятилетие. Порой Элизабет казалась сама себе героиней пьесы абсурда, поставленной в высшей степени непочтительной и приземленной комической труппой XVIII века, — вот только ничего забавного в этой пьесе она не находила. Словарный запас Нелл состоял из многосложных слов и постоянно пополнялся, она уже имела представление о тригонометрии и алгебре, в то время как Анна никак не могла научиться ходить и лепетала свои «мама», «Яшма», «Нелл», «кукла» и «Долли». И все-таки Анна сумела всех удивить: в свой пятый день рождения она со смехом и визгом проползла через всю детскую к зовущей ее Яшме.
Элизабет неукоснительно исполняла свой долг, но не могла заставить себя вкладывать в воспитание детей душу. А Яшме это удавалось легко, и Элизабет подолгу мучительно размышляла, что происходит с ней, с матерью ребенка. Разумеется, она понимала, что Анна — цепь, которая навсегда приковала ее к Александру Кинроссу. Коротая бесконечные недели до рождения Анны, Элизабет вдруг поняла: если откладывать немалые деньги, которые Александр назначил ей «на булавки» когда-нибудь она сможет покинуть его, сбежать в Шотландию и зажить в коттедже респектабельной незамужней дамой. А дети, думала она, прекрасно обойдутся и без нее, как уже обходится Нелл. Но теперь Элизабет чаще видела Анну и знала ее будущее. Разве она могла бросить это жалкое, беспомощное существо, вечную обузу? Ни в коем случае. Просто не могла. А это означало, что она любит Анну, хотя необходимость заботиться о дочери порой вызывала у Элизабет отвращение.
