Сожжено на костре.
Вьюжный январь сменился морозным февралем, огонь в каминах полыхал до середины дымовых труб. И каждый раз, протягивая к огню замерзшие руки, я вздрагивала. По моему распоряжению в дворцовой часовне всю неделю молились за упокой несчастных. И все же, как тихо напомнил мне Сесил, у нас под боком остается собственная инквизиция, прихвостни Марии, которые, дай им волю, запалят по всей Англии римские костры. Мы должны утвердить свою веру, а сделать это можно только через парламент.
— В парламенте ваша власть будет испытана на прочность, — говорил Сесил. — Ваше Величество должны их покорить — добиться их одобрения.
Я кивнула:
— Да, и более того — я должна добиться их любви!
Все знают, как собирала свой парламент Мария, — без всякого стеснения наказала шерифам посылать «лишь тех, кто крепок в доброй католической вере». Я на такое не пойду — пусть соберутся честные, испытанные англичане, по своей воле и по воле тех, кто их избрал.
И среди них, к слову сказать, лорд Роберт Дадли, который сумел добиться избрания на место тестя от графства Норфолк, — хотя, к моему огорчению, для, этого ему пришлось покинуть меня и вернуться в упомянутое сырое низинное графство, где находилась его жена.
Ибо толстая смуглянка Эми была владетельной госпожой, и через нее он получил титул, дающий право на место в парламенте. Но ведь Дадли, кажется, из Уорвикшира, его отец и брат представительствовали в парламенте как Уорвики?
Незачем ему туда ездить.
Надо об этом позаботиться.
Так они, члены моего парламента, стекались в Лондон — верхом и пешком, по несколько дней, а то и по несколько недель пробираясь по засыпанным снегом, раскисшим дорогам. Палаты общин я не страшилась, но поддержат ли меня лорды в борьбе с Римом, в трудах по искоренению ядовитой поросли, насажденной в этой стране папизмом?
Бог мне помог, частично устранив худших Марииных епископов; десять умерло в ту зиму, в том числе — вернейший знак Его благоволения — архиепископ Кентерберийский, папский легат, главный сообщник Марии в расправах и казнях. Может, он сам сейчас корчится в огне!
Однако часть преемников уцелела, а в их числе — мои католические лорды из верхней палаты, такие, как Дерби и Шрусбери, не говоря уже о Марииных последышах, вроде лордов Гастингса и Монтегью.
Кому доверять?
Кому, кроме себя?
О, Боже, защити мои права!
Ночь перед битвой я, как старинные рыцари, провела в бдении: я молилась перед открытием моего первого парламента, просила даровать силы — без Божьей помощи мне было не обойтись.
Я встретила этот день, как и день коронации» во всеоружии блеска и могущества.
— Покажитесь во всей красе, — убеждал Робин. — Пусть видят, что вы, королева, едете открывать свой парламент, чтобы утвердить там свою волю. Доверьтесь мне!
И снова его стараниями появились мелочно-белые мулы, золоченый портшез, золотой и серебряный балдахин, все великолепие государственной власти. На этот раз я красовалась в алом бархате, отороченном по воротнику и запястьям мягкой белой лисой, с высокими манжетами из перламутрового шелка, собранного в безупречные складки, в золотом оплечье с жемчугами. На груди висел рубин с голубиное яйцо, свободно распущенные волосы венчала шапочка из алого бархата, расшитая жемчугом и золотыми бусинами. На ступенях палаты лордов стояли все мои пэры в коронационных облачениях, и казалось, Вестминстер вновь готов чествовать свою королеву.
Как же я обманулась! Едва с тоскливым скрипом распахнулись старые тяжелые двери, как до меня донеслись звуки хорала. Грегорианского хорала! Изнутри выползала черная безликая масса: монахи в клобуках выступали по двое, размахивая целым лесом крестов, кадя ладаном, каждый с высоко поднятой по римскому обряду восковой свечой. Неужто я не могу открыть свой парламент без этой Римской отрыжки?
— Уберите свечи! — в ярости заорала я. — И без них видно!
— Довольно папистских штучек! — взревела толпа за моей спиной.
Однако в своем окружении я расслышала злобное шипение и поняла: чтобы править церковью, как правил отец, придется выдержать бой.
В палате общин они ждали меня, две стаи волков: горящие отмщением протестанты, только что из Женевы, против неукротимых папистов, которые умрут, но не сдадутся. Я сидела на троне и оглядывала их ряды.
Многих я знала если не в лицо, то понаслышке. Вот белолицый, красногубый, недоброй славы доктор Джон Стори, да, тот самый, что бросил в огонь Латимера и Ридли. Стори говорил первую речь в парламенте.
— Держитесь старой веры, истребляйте еретиков! — с горящими глазами убеждал он. — Надо жечь, как жгли, нет. Ваше Величество, надо жечь больше ради здравия вашей души и вашего народа! Да я сам, — похвалялся он, — швырнул вязанку хворосту в лицо Уксбриджскому гаденышу, когда тот на костре затянул псалом, и бросил к его ногам вязанку терновника — жалко, что не больше!
То же было и в верхней палате, когда один из недавних изгнанников обрушился на «Кровавого Боннера», епископа Лондонского при Марии — тот засек до смерти старика протестанта, которому шел уже девятый десяток.
— А что, — издевался Боннер, — старый ли, молодой, он бы сам предпочел подставить задницу под плеть, чем все тело — огню.
Тошнотворный запах ладана щекотал ноздри, меня мутило. Этих людей не исправить, не спасти, с ними не сговориться. И пядь за пядью, речь за речью мы теснили их: Сесил, и Ноллис, и я, и свояк Сесила, которого я нарочно назначила лордом-хранителем печати, пока наконец весь парламент не сплотился вокруг меня. И мы провели закон, чтобы всякого, кто не поддержит мои усилия по установлению истинной и мирной религии вместо старой веры с ее жестокостями, отстранять от должности или даже заключать в Тауэр — пусть на досуге поразмыслят об истинном учении.
— Славно потрудились, мадам, — поздравил меня Сесил, когда я распустила собравшихся.
Я кивнула.
— Славная работа, миледи, — согласился Робин, потом коварно улыбнулся:
— А теперь что вы скажете насчет того, чтобы развлечься? Мне доставили из Ирландии конька, который ждет не дождется, когда его уздечки коснется женская рука, мечтает испробовать ваши шпоры, касание вашего хлыста…
Я рассмеялась в его притворно-невинные глаза. Да, я показала, что умею парить, теперь можно царственно показать себя женщиной.
И тут мой парламент все испортил, потребовав от меня платы.
Плевое дело.
Скажите лучше, дело о плеве, ибо они просили никак не меньше.
За удачную сессию мне, похоже, предстояло заплатить девственностью. Мой парламент, признав за мной главенство в вопросах веры, решил укоротить мои девические деньки — попросил, нет, потребовал как можно скорее избрать себе мужа. Лорд-хранитель печати, сэр Николае Бэкон, явился прямиком с последнего заседания в Вестминстере и сейчас, отдуваясь, стоял передо мною с прошением в руках.
