– Разве можно винить его в том, что он хочет избежать всех этих ужасов? – пожав плечами, добродушно добавила Нур Бану.
– Но просить для этого галеон, и в то время, когда Мудрейший воюет с проклятыми европейцами, с неверными, а стало быть, каждый военный корабль, защищающий наши берега, на счету! – возмутилась Айва. – Кроме того, Мурад не постеснялся взять в свой гарем девушку-христианку, дочь могущественного правителя Венецианской республики, предложившего за нее огромный выкуп. Нет, должно быть, Сулейман совсем одряхлел или впал в детство, ибо он не только позволил Мураду безжалостно сосать себя всю зиму – он молчит, даже когда этот мальчишка запускает свои зубы в его грудь!
Сафия повернулась к нам. На лице ее играла улыбка, и мы, к своему удивлению, поняли, все это время она вовсе не витала в облаках, а жадно ловила каждое слово.
– Тогда наш мудрый султан – да хранит его Аллах – и впрямь впал в детство, – заявила она, тщательно взвешивая каждое слово, как алхимик свои снадобья. Осторожно, стараясь не нарушить хрупкого равновесия между собственной дерзостью и желанием удивить, Сафия наблюдала за нашей реакцией. – Принц, мой господин и повелитель, только сегодня прислал мне весточку – как раз после утренней молитвы. Он просит меня встретиться с ним во вторник вечером на пристани. Султан пообещал дать ему галеон. Ах, какое великолепное плавание нас ждет! В это время года вдоль побережья море всегда спокойно.
Нур Бану обрадовалась победе Сафии так искренне, словно это была ее собственная победа. Остальные, убедившись, что все их уловки оказались бесполезными, предпочли молча проглотить обиду.
Только Айва отважилась вполголоса пробормотать: «Ну, это мы еще посмотрим», и разговор перешел на другую, менее опасную тему.
Об Айве ходили легенды: говорили, что она умеет видеть будущее в дыму своего кальяна. Возможно, она имела в виду именно это.
– Неужели мой внук и впрямь считает, что любовь тоже придумал он?
Сердитая фраза, как-то в сердцах брошенная Сулейманом Великолепным, донеслась и до гарема. Его собственная любовь к прекрасной Хуррем, память о которой была жива и по сей день, до сих пор служила источником вдохновения для поэтов во всех концах его огромной империи. И сейчас старый султан пребывал в бешенстве, оттого что какой-то желторотый юнец вздумал превзойти его.
– Да будет на все воля Аллаха, – продолжал Сулейман. – Надеюсь только, что Мурад немного поумнеет, прежде чем взойдет на трон наших предков, великих Оттоманов.
Явившись утром во вторник в порт, Мурад обнаружил на пристани не только Сафию, уже кокетливо одетую и готовую к отъезду, в сопровождении кучи слуг и рабов, нагруженных ее вещами, но и поджидавший их корабль. Увы, это был не галеон. В нескольких метрах от берега на воде болтался допотопный, протекающий сразу в нескольких местах кеч
[3], тот самый, которому была оказана высокая честь перевезти сиятельную чету через Босфор. Судя по всему, Мураду и его возлюбленной предстояло добираться в Кутахию тем же утомительным и опасным путем, что и простым смертным.
Когда история об этом достигла стен нашего гарема, просочилась внутрь сквозь узорчатые решетки и с быстротой молнии облетела всех его обитательниц, я сначала опешил, а потом принялся хохотать как безумный. Да и неудивительно: в конце концов, я тоже как-то раз оказался на борту корабля вместе с Софией Баффо и буду сожалеть об этом до конца моих дней. Однако мой безжалостный смех опечалил Эсмилькан. Прошло уже три дня, а госпожа все еще продолжала корить меня за то единственное саркастическое замечание, брошенное мною в адрес Сафии, хотя его и не слышала ни одна живая душа.
– Я всего лишь высказал предположение, что ее бесплодие – не только воля Всевышнего, – оправдывался я.
– Но ведь я же просила тебя быть полюбезнее с Сафией, когда она приедет в мой дом!
Мое напряжение тут же передалось Эсмилькан.
– Я всегда любезен с Сафией, – обиженно проворчал я.
– Нет, это не так.
– Во всяком случае, я любезен с ней ровно настолько, насколько она этого заслуживает. И уж, конечно, любезнее, чем она со мной.
– На твоем месте я бы просто не замечала этого.
– Так же, как Сафия не замечает меня!
– Когда она в хорошем настроении.
– Или как не замечают ковер под ногами. – Словно пытаясь подчеркнуть свои слова, я заметался по нашим новым роскошным коврам, нога в которых утопала по самую щиколотку. Одно лишь упоминание имени этой женщины выводило меня из себя.
Моя госпожа, свернувшись клубочком на диване, внимательно наблюдала за мной. Солнечный свет, пробиваясь сквозь резные решетки на стенах, причудливыми золотыми лужицами стекал на ковры. Эсмилькан играла с пушистым котенком, щекоча его павлиньим пером.
– Боюсь, мало кто замечает таких, как ты. Такова уж судьба.
– Пусть так. Но почему она без конца злится и раздражается?
– Вдвоем вы устраиваете порой самые настоящие представления.
– Но начинает не я, а она!
– Ей достаточно только косо посмотреть на тебя, и ты сразу встаешь на дыбы.
– Во всем виноваты ее глаза.
– «Миндаль, пропитанный ядом…» Так, кажется, ты их назвал однажды?
– Да. И еще ее волосы.
– Золотистые, как масло.
– Вот-вот. А стоит только мужчине обнять ее покрепче, как у него появляются слезы на глазах. Так бывает, когда режешь луковицу!
– Абдулла, ты несправедлив. Ты же сам знаешь, что Сафия верна моему брату Мураду.
Я лишь презрительно фыркнул, оставив это замечание без комментариев. Бросив спорить, я опустился на диван возле нее. Конечно, мне было прекрасно известно, что евнуху неприлично сидеть в присутствии своей госпожи, но наши отношения с Эсмилькан были другими – она относилась ко мне не так, как к простому рабу. С тех пор как я категорически отказался отзываться на дурацкое имя, которое она приберегла для первого евнуха своего гарема, Лулу, Эсмилькан сдалась и больше уже не пыталась унизить меня. Даже приказы, которые она отдавала мне, звучали скорее как просьба. Слишком часто ей самой приходилось испытывать унижения, и она хорошо знала, что это такое. А поскольку в гареме не было старшей по рангу женщины, которая обычно устанавливает твердый порядок, то указать мне на мое место было некому.
И потом, в отличие от многих моих предшественников, я слишком недавно стал рабом и лишился своей мужественности. Может быть, поэтому я так остро воспринимал унижения. Но я понимал, что омрачать жестокой правдой невинность Эсмилькан было бы не только бесполезно, но еще и жестоко.
