— Если вы туда поедете, Мишель, — возразила тот-час же, противореча себе, Сюзанна, у которой логика уступила место аффекту, — я вам клянусь, что все будет между нами кончено.
Мишель пожал плечами:
— Это совершенно ребяческая выходка, то, что вы сейчас сказали, вы это так же прекрасно знаете, как и я.
— Ребяческая выходка? я не думаю; я выйду замуж за кого-нибудь другого.
— За кого? скажите, пожалуйста, — спросил молодой человек с немного деланной иронией.
Она выпрямилась яростная:
— Почему вы уверены, что я никого не люблю, что я не страдала, не боролась?
Он напрасно старался сдержаться:
— О! Почему? Я предполагаю, что ничто не обязывало вас принять мое предложение.
Она посмотрела на него презрительно, затем сказала оскорбительным тоном:
— Вы забываете, что я искала богатства, мой милый!
Тремор едва не вскрикнул от обиды, но он прикусил губы.
— Не страдайте, не боритесь больше, Сюзанна, — ответил он с большим спокойствием, — только подумайте… Не знаю, знаком ли мне счастливый смертный, на которого вы намекаете, но я уверен, что смогу ему сломать голову раньше дня вашей свадьбы…
— Ах! вот что уж мне совсем безразлично! — возразила Сюзанна с восхитительной искренностью.
Эта маленькая нелепость, брошенная среди ссоры, показалась Мишелю безусловно прекрасной. В глубине души, может быть, он тотчас же понял настоящую цену угроз молодой девушки, может быть почувствовал, что было ребяческого в самой ее ярости, но на одну минуту мысль, что его невеста его не любила, могла любить другого, расстроила его совершенно, заставила видеть все в мрачном свете, лишила самообладания, и он бредил, говорил вздор, как и Сюзанна.
— Вы заставили меня забыть, — сказал он, овладев собой, — что вы избалованный ребенок; я не имею намерения продолжать спор, который считаю праздным. Но послушайте меня… Дайте мне говорить, прошу вас, — добавил он властно. — Я вам сказал однажды, что не люблю графиню Вронскую, я вам это повторяю еще, я вам повторяю также то, что я вам только что сказал минуту тому назад, что между ней и мной ничего не было сказано, за что бы ваша гордость имела право меня упрекнуть. Я встретил графиню Вронскую в Трувилле нечаянно, накануне моего от езда в Берген, и с тех пор я ее более не видал. Тем не менее я завтра отправлюсь в Барбизон прежде всего потому, что, мне кажется, я этим исполню только долг вежливости, и затем для того, чтобы вам доказать отныне, что я, вполне склонный всегда исполнять ваши желания, никогда не соглашусь исполнять приказания кого бы то ни было, даже вас.
Сюзанна сжимала кулаки, вонзая свои ногти в ладони, но не находя в своем бешенстве слов, чтобы ответить.
— Я немного суров, — прибавил Тремор, — но я вас предупредил, что у меня очень скверный характер. Себя не переделаешь.
Затем после минутного молчания закончил более мягко:
— Я возвращаюсь в башню Сен-Сильвер, это будет лучше для вас и для меня… Мы будем завтра оба более спокойны.
У него была смутная надежда на какое-нибудь слово, которое бы его удержало, без ясного представления, какое это могло быть слово; но ответ Сюзанны был очень ясен.
— Вы правы, мой дорогой, уходите; это будет несравненно лучше, прощайте!
Мисс Северн протягивала машинально руку, и у Мишеля явилось робкое желание привлечь внезапно молодую девушку в свои объятия и сказать ей, что она самая безумная из ревнивиц, что ей нечего бояться графини Вронской и никакой другой женщины, и что по одному слову Сюзанны смиренный, кающийся жених откажется видеть графиню Вронскую. Но он сумел остаться мужественным и, слегка пожав протянутую ему таким образом руку, вышел.
Несколько мгновений спустя вошла Колетта; Сюзанна быстро взялась за книгу.
— Что такое случилось, Занночка? — спросила нежно г-жа Фовель. — Мишель пришел со мной прощаться с отговорками, явно выдуманными.
— Мы немного поссорились из-за глупости, как всегда, — ответила Сюзанна.
Она стыдилась показывать свое горе и затем она боялась болтливости Колетты, часто говорившей невпопад. Мишель не должен был знать, что происходило в ней и что слезы жгли ей веки, а она сдерживала их.
— Ссора влюбленных? Что-нибудь в роде легкого облачка, надеюсь?
— Именно так.
И мисс Северн заговорила о Понмори.
Мишель гораздо меньше жалел, чем он показывал вид, двух „одиноких и несчастных“ женщин, просивших у него поддержки. Он уже давно потерял всякую иллюзию насчет характера г-жи Морель и думал теперь, что он слишком хорошо узнал Фаустину, чтобы обманываться насчет бескорыстия ее угрызений совести и искренности ее отчаяния. В Париже, затем в Трувилле, он уже начинал понимать, что вдова Станислава Вронского была очень склонна завязать вновь порванную некогда связь. Два раза потерпев неудачу, прекрасная графиня рисковала последней ставкой. Она звала друга и сильно надеялась удержать мужа. Вот что прочел Мишель, почти против воли, между жалобно-беспомощными призывами послания из Барбизона, причем ни малейшее тщеславие не примешивалось к его догадкам. Прекрасная сирена, ослеплявшая русский Двор, смотрела не иначе, как на посредственный выход из тяжелого положения, на любовь своего бывшего поклонника. Конечно, привлекательность борьбы, удовольствие отнять у мисс Северн, может быть любимого ею, жениха могли подзадорить и воспламенить Фаустину; она осталась довольно хорошей комедианткой, чтобы проникнуться ролью, которую она собиралась играть, переживая ее заранее; но пусть только явится новый граф Вронский, и прощай начатая идиллия!
Равнодушие милосердно, и Мишель прощал графине Вронской настоящие расчеты так же, как и прошлое пренебрежение; но в злополучном письме одна фраза, в которой шла речь о Сюзанне, его оскорбила, хотя он не хотел сознаться в этой обиде молодой девушке.
Восемь лет тому назад Тремор пришел к заключению, благодаря очень горестным событиям, что у Фаустины не было сердца; он теперь заметил, что у нее также не хватало такта, что было более важно для светской женщины. И он поклялся, что он ей даст это почувствовать со всей возможной деликатностью.
Однако не надежда дать вежливый урок графине Вронской направляла Мишеля в Барбизон. Скорее раздраженное желание доказать Сюзанне, что у него сильная воля и он не намеревается подчинить ее кому-бы то ни было. Затем он чувствовал себя несчастным и поэтому испытывал ту смутную и суетную потребность причинять страдания другим, которую так часто рождает горе.
Одного мгновения было довольно, чтобы рассеять очарование и вернуть молодого человека к его сомнениям.
