…Эти два существа уже давно любили друг друга.
И как она могла равнять себя с той девушкой? К имени ее не примешивалось дурной славы, она была прекрасна, умна и держала себя в обществе с неподражаемой грацией… А она!.. С этим бледным лицом, неуклюжими манерами, своим неведением света она завидует прекрасной, всеми признанной красавице!..
В простоте своего сердца она не нашла другого определения жгучему чувству ревности.
Она отвела глаза от красной, унизанной жемчугом шапочки и стала смотреть на темневшую вдали дорогу, которая вела в Грейнсфельд. Глубокое желание тишины и уединения охватило ее… Прочь, прочь от этого лицемерного света, в одиночестве скроет она свое растерзанное, страждущее сердце! Бежать не медля ни минуты! В тысячу раз лучше ей погибнуть в эту темную ночь в каменоломнях, чем оставаться здесь, среди этой порхающей толпы, слушать веселую музыку, смотреть на улыбающиеся лица, в то время как глаза ее отуманиваются едва сдерживаемыми слезами!..
Она с таким энтузиазмом схватилась за идею посвятить себя любви к ближнему — но как трудно привести было в исполнение эту идею! Могла ли она любить эту тщеславную, лицемерную толпу, у которой ложь была и в сердце и на устах! Это было свыше ее сил…
В каменоломнях было мрачно и пустынно; путь мимо них внушал ей ужас… Птицы, порхавшие в то время, когда они вдвоем шли по краю пропасти, и насекомые, своим жужжанием придававшие жизнь этой дикой местности, спали в эту минуту, приютившись в своих гнездах или во впадинах скал… Но путь этот вел ее в уединение, где она навсегда могла скрыться от глаз лживого и лицемерного света…
Прочь, скорее прочь отсюда! Пройти незамеченной этой любопытной толпой через освещенный иллюминацией луг она, конечно, не могла; ей следовало обогнуть его вдоль опушки леса, если она хотела достичь грейнсфельдской дороги, лежащей совершенно в противоположном направлении от того места, где она стояла. Медленно и с боязнью повернулась она к чаще леса, чтобы осмотреться, как удобнее скрыться ей отсюда незаметным образом.
Но вдруг она увидела перед собой лицо с суровыми, резкими чертами, которое она знала и которого боялась — это был строгий нелюдимый старик из Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую он поставил на ближайшую скамью. На мгновение остановив взгляд свой на молодой девушке, он выразительно вперил его в португальца, перед которым в это время стоял возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе старого солдата.
— А, бриллианты! — раздалось со всех сторон.
Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный круг… Эта минута для бегства была потеряна — князь стоял рядом с ней, а графиня Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула ее к себе.
Оливейра открыл шкатулку. Содержание ее действительно обладало способностью привести в упоение сердце светской женщины, и все убеждены были, что бразилец хотел пощеголять своими сокровищами… Но кто мог прочитать выражение его лица, тот сейчас бы убедился, что душа этого человека далека была от тщеславия, — ужасающая строгость, мрачная решимость проглядывали на сумрачном челе.
Он быстрой рукой начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки, усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом с ним стояла баронесса с полуоткрытыми устами, слегка склонясь вперед. Мало-помалу взгляд ее стал принимать торжествующее выражение. Во всяком случае, замечательные драгоценности, заставлявшие биться ее ненасытное сердце, сверкая разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью старинные украшения, собранные здесь «собирателем», — ни одно их них не напоминало ее изящной диадемы… Неужели же португалец намеренно обманывал ее относительно своего «corpus delicti»?
Но вот значительно медленнее, чем прежде, поднял он футляр и как бы колеблясь открыл его крышку Восклицание изумления сорвалось со всех губ, а прекрасная баронесса, словно пораженная ужасом, отшатнулась назад.
До самых мельчайших подробностей скопированный с украшавшего ее локоны убора, на подушке лежал венок из фуксий, отличавшийся от ее венка лишь одним: «фамильные бриллианты графов Фельдерн» казались потухшими рядом с этим сверкающим украшением.
Футляр тот заключал не один венок — вокруг него лежало то самое ожерелье, которое сияло на белой, тяжело вздымающейся груди Титании, и аграф, придерживавший на ее плече газовое серебристое покрывало, светился здесь, переливаясь всеми цветами радуги.
— Какой постыдный обман! — вскричала прекрасная Титания, дрожа от гнева. — Видишь ли, Флери… — обратилась она к своему супругу, но его превосходительства не было здесь; он стоял у одного из более отдаленных буфетов и залпом пил в это время стакан вина. Могущественный человек становился стар, не показывал более того жгучего интереса, как бывало, к великолепию нарядов своей прекрасной супруги, напротив, ему неприятно, казалось, было видеть ее, сияющую бриллиантами… Она стояла одна среди всех этих злорадных физиономий, и вся неудержимость нрава этой женщины, дававшая себя знать лишь в четырех стенах будуара его превосходительства, казалось, готова была разразиться сейчас на глазах всего придворного общества.
— Флери, Флери! — кричала она с неописуемой досадой. — Прошу тебя, подойди сюда и убедись, насколько я была права, протестуя против излишней чистки камней в Париже!.. Но ты, a tout prix — поставил на своем, и эти вероломные французы воспользовались минутой украсть рисунок… О, лучше бы я никогда не расставалась с ними!
Каждое из этих резких слов должно было оскорбить обладателя бриллиантов… Не мог же он в самом деле оставаться вполне нечувствителен к дерзким выражениям разгневанной женщины? Однако ни единый мускул не шевельнулся на его лице, и на вопрос князя, где приобрел он этот головной убор, он отвечал лаконически:
«В Париже».
Министр медленно подошел к группе. Какой контраст между этим мертвенно бледным, словно из камня высеченным лицом и лихорадочно взволнованными чертами прекрасной Титании!.. Надо было быть очень наблюдательным, чтобы заметить легкое, нервное подергивание в сонливо опущенных веках барона.
— Я не могу тебе помочь, милое дитя; раз несчастье совершилось, ты должна утешиться, — сказал он с холодно-спокойной усмешкой и равнодушием дипломата. Он ни единым взглядом не удостоил футляра, который держала графиня Шлизерн, между тем как князь восхищался великолепием камней. — К тому же, соперники не могут быть для тебя опасны, — продолжал он, слегка пожимая плечами, — господин фон Оливейра, как кажется, хранит их ради курьеза, и так как сам он не может их носить, то они едва ли станут тебе поперек дороги.
