Он пошел к ней, стягивая перчатки и бросая их на землю, брови его опустились, а глаза горели, пожирая ее.
— Разве вы не видели, как я ехал по дороге? — спросил он.
— Видела, — ответила она. — Видела, но не поверила. — Она положила руку на живот и шагнула назад. От его тела исходило напряжение. Она ощущала, как это напряжение бьется об нее, пытаясь сокрушить. Она рванулась к своим защитным сооружениям, но они куда-то исчезли.
— Зачем вы приехали? — И добавила, почти на том же дыхании: — Почему вы не приехали раньше?
Но его руки уже прижимали ее к себе, его губы уже были на ее губах, забирая их, забирая все. Она слегка всхлипнула и сдалась — ему и похоти, которая с ревом пульсировала в ее теле. Его язык проник в ее рот, его губы двигались в одном ритме с ее губами, он осторожно положил ее на сырую листву, шаль соскользнула с ее плеч и легла под ними.
— Мое дыхание, — хрипло сказал он, а ее губы с жадностью переместились с его губ на его лицо и шею. Она поцеловала складку между его глазами, ястребиный нос, твердые щеки и грубый подбородок, спустилась вниз по крепкой колонне его шеи. — Мое дыхание, моя жизнь, моя душа — вы забрали все это у меня, стоило мне отвернуться. Олтуэйт был прав — вы ведьма.
— Что вы со мной сделали? — укоризненно спросила она, слегка отодвинувшись и пытаясь усвоить его слова. Этот вопрос стучал у нее в голове последние три месяца. — Единственное, что мне было нужно в этом мире, — местечко, где я могла бы жить, а теперь, когда оно у меня есть, вы разрушили его.
Он начал торопливо расстегивать на ней лиф.
— Хорошо, — сказал он, в его голосе прозвучала какая-то злость. — Мы хотя бы помучили друг друга в равной мере.
Ее руки сжали ткань его пальто.
— Почему? Я не понимаю. Я этого не просила. Его улыбка была почти жестокой.
— Это не то, о чем просят.
«Тогда что мне с этим делать?» — вертелось у нее на языке. Но она уже поняла.
— Это то, за что нужно держаться обеими руками, — прошептала она. — Потому что оно запускает свои когти прямо вам в душу, и если оно улетает, то оставляет позади себя только пустую оболочку.
Он замер, слегка покачиваясь над ней, лицо его было напряженным, глаза закрыты.
— То, что есть у нас, — это самое честное, самое главное на свете.
— Но очень многое было ложью, — сказала она.
— Души не лгут. Я прошу прощения, что я не поверил вашему последнему обещанию — жаль, несмотря на все объяснения, несмотря на все причины и даже логику.
Дыхание Эм перешло в икоту, и она поняла, что плачет. Она смахнула слезы.
— Я не заслужила вашей веры. Я ничего не сделала, чтобы заработать ее, и сделала все, чтобы ее погубить. Я тоже прошу прощения — за все, за всю эту проклятую путаницу. Я поклялась, что не буду лгать. Я не могу больше заставить себя делать это. Слова приходят мне в голову, но язык отказывается их произносить.
Услышав это, он открыл глаза, и от нее не укрылась мелькнувшая в них ирония.
— А когда у соседки подают сухой и жесткий тост?
— Я говорю ей, как приятно, когда тебе не подают сырого мяса, — сказала она, внезапно хихикнув и икая от этого.
— Из вас выйдет ужасная жена члена парламента, — заметил он.
Она похолодела. Даже сердце ее, казалось, перестало биться на мгновение.
— О Боже, Томас, — прошептала она. — Не смейтесь надо мной.
— Я никогда в жизни не был так серьезен. — Его пылающие глаза впились в нее.
— Я не знаю даже, люблю ли я вас, — сказала она. — И еще меньше — любите ли вы меня.
Он покачал головой:
— Я умирал без вас, Мерри. Вы в это верите?
— Да, — прошептала она. — Только потому, что я умирала без вас. Что это с нами такое? Мы потеряли рассудок?
— Если он у нас был. И я не хочу, чтобы он вернулся ко мне. Вы выйдете за меня замуж, Эммелина Данн. А потом мы с вами будем жить вечно.
И он опять овладел ее губами, обхватил руками ее грудь. Она ахнула от изумления, когда он принялся ласкать ее сосок. Жаркое пламя пронзило ее. Его рука легла на ее бедро, задрала на ней юбку. Она заныла от вожделения, по коже ее побежали мурашки и огонь, и ощутила мучительную пустоту в себе.
Он поднес руку к ее губам. Она поняла, чего он хочет, и взяла его пальцы в рот, думая о том, как ощущала его язык в себе, и принялась двигать своим языком между его пальцами в том же ритме. Он зашипел в ответ, от его дыхания ее сосок сжался еще больше.
Он отвел руку и опустил ее к бедрам, раздвинул ее ноги и начал поглаживать ее изнутри. Но она по-прежнему ощущала пустоту. Она хотела большего, хотела ощутить его в себе.
— Еще, — просила она, прижимаясь бедрами к его руке. — Любите меня, Томас. Я не знаю, что такое любовь, но думаю, что вместе мы сможем это понять.
Он заглянул ей в лицо, и ей захотелось закрыть глаза, оттолкнуть обжигающую близость этого взгляда, но она не смогла этого сделать. Потом он улыбнулся с выражением беспощадной победы, которого она никогда еще не видела у него.
— Думаю, вы уже это поняли, — сказал он. — Как и я. Острые копья наслаждения пронзили ее. Но от них пустота стала еще хуже, ее тело оставалось неудовлетворенным, хотя он и заставлял ее дрожать и стонать.
— Томас, — прошептала она, едва в состоянии выговорить его имя.
— Я сделаю вас своей женой, — проскрежетал он. — Никто больше не будет иметь вас вот так. — Он продолжал ласкать ее, и жаркие позывы прострелили ее, но и этого было недостаточно.
— Я не знаю, — сказала она сквозь плач.
— Знаете. — Его слова потонули в ослепительной вспышке света. Она не могла больше выдержать. Она почувствовала, что разрывается, исчезает, что каждая частица ее, окружающая раскаленную докрасна бездну, грозит поглотить ее.
— Согласитесь выйти за меня, — сказал он, слова его донеслись словно издалека, темные и страшные, как шторм.
Она попыталась вспомнить все причины, по которым ей не следует выходить за него, — разница в их происхождении, безумные родственники у обоих… Но какой-то водоворот увлек ее от этих мыслей, и у нее ничего не осталось, кроме огня ее тела и единственной мучительной потребности, которую, как она знала, может заполнить только он — потребности ее тела и потребности ее жизни. Они смешались так, что она не могла отличить одну от другой.
— Я согласна! — крикнула она. — Я выйду за вас замуж.
— Хорошо, — сказал он.
И он вошел в нее. Она всхлипнула от радости, пустота была заполнена, резкий, яркий звон наслаждения соединился с ощущением таким же глубоким и древним, как море. Ощущение это поглотило яркость более глубокой волной, поглотило все. Она чувствовала каждую клеточку своего тела, чувствовала каждую клеточку его тела. И вот она уже не могла сказать, где кончается один из них и начинается другой.
