Он был поражён не только её совсем новым телом, но и чем-то новым в себе, непонятным, но опьяняющим, однако потом осмыслил его. Он никогда особо не ценил женщин, а за долгие годы бесплодия привык внутренне ненавидеть их, унижавших его достоинство и напоминавших о его ущербности. Но сейчас на этой девке он не чувствовал себя униженным. Он сделал её женщиной и матерью. Он мужчина — любовник и отец. Он невольно улыбнулся, упившись этой столь возвышающей его пьянящей мыслью.
Меж тем бесовка подлинно вымотала его. Феличиано ещё не излил семя, но потерял дыхание, горло его пересохло. Он навалился на змеящуюся бестию и придавил всем телом к простыням.
— Стой. Стой, зверюга. Я должен передохнуть… Но почему ты раньше так не делала?
Лучия облизнула губы.
— Я приберегала это для любящего, но ничего не дождалась. Но подумала, что стоит просто порепетировать.
Феличиано надавил на неё сильнее, сдавив груди ладонями. Что?
— И кому же ты намерена устраивать такие представления?
— А разве в Пьяченце… или где там будет мой дом? А! В Парме… Разве в Парме нет мужчин?
— Есть…
— Ну, что, продолжим?
Он не дал ей двинуться.
— Не рыпайся подо мной, — рыкнул он вдруг. Мысль о том, что эта девка будет прыгать на другом, почему-то испортила ему настроение.
Её вечная покорность бесила его, заставляла чувствовать себя извергом, а постоянная плаксивость только подливала масла в огонь. Его желание пробуждалось волнующим запахом этого тела, но кроме удовлетворения грубой похоти он ничего не получал. И вдруг вечно ноющая дурочка стала любовницей, игривой и сладостной, влекущей и чарующей. Да ещё и кожа, шёлковая, атласная, струилась под его руками, ублажая ладони и приковывая взгляд. Похорошела, бестия, отъелась, снова подумал он, на сей раз с восторгом.
Потом Чентурионе в досаде закусил губу. Он сглупил. Просто поторопился. Он помнил её тощей девчонкой, и много месяцев и помыслить не хотел о близости с ней, боясь повредить малышу. Надо было поглядеть на неё после родов-то, да пощупать. А он, поглощённый сыном, не удосужился. Зря. Какой дурак избавляется от восемнадцатилетней красотки, гладкой, как шёлк, и страстной, как мартовская кошка? Такая кошечка нужна самому.
Лучия тем временем шаловливыми пальчиками нежно ласкала его сокровенное место, и он её прикосновений он потерял нить размышлений. Теперь она была мягка и сладостна, как малиновое варенье, и он бездумно упивался тихим наслаждением, но вот чертовка снова превратилась в ураган. Она хорошо знала его прихоти и причуды и то потворствовала им, то, напротив, противилась и при этом хохотала, довела почти до безумия. Он, наконец, в исступлении страсти схватил её, подмял под себя, вошёл и излил семя, и тут вдруг услышал, как чёртова бестия нагло и хрипло вопросила, какого чёрта он растрепал её причёску? «В Парме небось не любят растрёп…»
Он отдышался… Господи, какая баба из неё вышла! Потом зло рыкнул:
— Прекрати. Ты нарочито злишь меня, делаешь вид, будто я тебя выставляю. А я не гнал тебя. Я хотел, чтобы ты осталась и воспитывала моего сына! — Феличиано отвёл глаза. Он лгал и знал это.
Лучия не стала напоминать ему произошедшее, неожиданно легко согласилась.
— Да, ты меня не гнал. — Чентурионе в изумлении встретился глазами с хитрой бесовкой. — Ты не гнал меня, — повторила она, закинув руки за голову и отвалившись на подушке. — Меня гонят нелюбовь и неуважение ко мне.
Он опешил, но и обрадовался. Этот аргумент не показался ему весомым.
— Чушь! Я всегда уважал тебя. Ну… старался… — Чентурионе ждал возражений, понимая, что лжёт, но их не последовало, Лучии было плевать на его ложь. Упитанный кабан уже засунул ногу в капкан, и дело капкана не слушать хрюканье кабана, но поймать его копыто. — Что до любви… — торопливо пробормотал он, радуясь, что она помалкивает, — если бы ты не корчила из себя плаксивую дурочку, а подпрыгивала на моем колу, как сегодня, то я тебя даже и любил бы…
Она посмотрела ему в глаза.
— Мой сын три дня назад перевернулся на животик. Ты устроил праздник. Твои друзья сидели там с жёнами. А меня, мать своего сына, ты не позвал, — Лучия горько улыбнулась. — Разве место мне, твоей девке, на празднике? Упаси Бог, подумают, что твой сын — сын шлюхи. А я хорошей крови. И ты уважаешь меня?
Феличиано поморщился. Ишь, ты, как разговорилась…
— Ну, ладно, я… был неправ. — Возразить ему было нечего, и он торопливо перевёл разговор, — вздор всё это. Но обещаю, если ты останешься с сыном и… твои ворота будут раскрываться передо мной, как сегодня, веселя моё сердце, я буду любить и уважать тебя. Слышишь? — он не хотел терять такой источник наслаждения. Главное было задурить ей вдруг проступившие мозги. Теперь он хотел, чтобы она осталась. В принципе, трат не неё никаких, а возможность так тешить себя ночами, как сегодня, была прельстительна. Зачем упускать красотку? Он не хотел признаться себе, но теперь она забавляла его. Он был азартен, любил игру, но играть с бабой ему было внове, это было радостно и потешно, увеселяло и пьянило.
На лице Лучии появилось выражение томной задумчивости.
— И с какого дня это начнётся? С какого дня ты будешь любить меня?
Феличиано удивился. Он не ждал, что она так быстро уступит.
— Прямо с завтрашнего.
— И кто нас повенчает? Епископ Раймондо?
Чентурионе оторопел и несколько секунд лежал с отвисшей челюстью.
— Что? Ты… Ты думаешь, я женюсь на…
— …отродье Реканелли? — в тон ему подхватила наглая девка, — да. Уважение и любовь начинаются с Божьего благословения. К тому же, если ты не хочешь, чтобы мать твоего сына была Лучия Реканелли, всё, что ты можешь, это сделать её донной Лучией Чентурионе. А я увижу в этом проявление твоей любви ко мне, и тогда… — Лучия вдруг игриво и ласково, хоть и с бесстыдным блеском в глазах, погладила его причинное место и нагло подмигнула ему, — я даже задумаюсь о том, не подарить ли тебе ещё парочку таких же милых малюток. — Она видела, как он замер. — Но если ты предпочтёшь, чтобы мои дети назывались выблядками, ты их не дождёшься, — злобно прошипела она.
Феличиано, смерив беспардонную девку долгим взглядом, лежал неподвижно. Жениться? Мысли в нём текли вяло. Что за бред? Это же проклятый род Реканелли. Однако сказанное ею, вначале шокировавшее его, в её изложении выглядело… приятно. Что делать, если под ним плодоносила только эта проклятая утроба? Нет, девица не отребье какое-нибудь, кровь хорошая, этого не отнять. И грудка персик, а уж попка…о-о-о… что там говорить, девка пьянила его. Роды ей пошли впрок. Уж если Ормани заметил, что она красотка, стало быть, это любой заметит. И, оказывается, умеет и ублажить, да ещё как. Она перестала служить немым упрёком, а, оказывается, не теряла времени даром и кое-чему научилась. А главное-то, дети… ещё сыновья… много… много детей! — Он даже зажмурился от этой предвкушаемой сладости. Перед его глазами промелькнула вдруг горделивая картина: он на троне, окружённый тремя сыновьями.
