Ознакомительная версия.
Внутренне радуясь тому, что этот странный и неожиданный разговор прекратился, Закатов обернулся и увидел Григория, подающего отцу энергичные знаки. В руках у парня был какой-то большой пухлый пакет.
– Ох ты, нечистая, вовсе позабыл! – выругался Прокоп и, взяв из рук сына пакет, передал его Закатову. – Это твоя почта, барин, из уезда. Гришка мой на себя смелость взял, забрал, потому когда она ещё придёт-то. А он как раз ко мне собирался, вот и…
Закатов перебрал почту. Выписанные журналы, письмо от полкового товарища, казённый пакет из военного ведомства… и узкий конверт, помеченный: «Москва, Столешников переулок, дом Иверзневых».
Никита торопливо сломал печать и вытряхнул из конверта письмо, уже узнавая крупный чёткий Мишкин почерк. Бегло пробежав глазами начало, он повернулся к Силину и со странной улыбкой сказал:
– Ну вот… И Устинья наша объявилась. Как я и ждал, в Москве. Ещё на Покров…
– А парни мои?! – хрипло перебил его Прокоп, и Закатов поразился горестной гримасе, исказившей его обычно спокойное, невозмутимое лицо. – Сыны-то мои, Антипка с Ефимом? Нешто не явились?!
– О них ни слова. Хочешь – прочти сам, – Закатов протянул письмо, но Силин медленно отвёл его руку. – Но, я думаю, коли Устинья у Мишки, так и парни недалеко.
– Это да… Это так, – медленно выговорил Прокоп. – Они оба за Устькой, как нитка за иглой… Да и Танька там ещё должна быть… Это ты прав, барин, ежели Устька там, стало быть, и Антип с Ефимкой… А отчего ж друг твой о них не пишет?
– Никак не могу знать. – Закатов действительно ничего не понимал. – Но я завтра же еду туда.
– Дозволь с тобой, барин!
– Не могу, Прокоп Матвеич. На кого же я оставлю имение? Не взыщи, поеду один… Но обещаю, что ты первым обо всём узнаешь. – Никита Закатов помолчал, глядя в тёмное поле, над которым поднималась ущербная луна. – Говоришь, парни за ней, как нитка за иглой? Стало быть, есть страсть и у крестьян?
– Стало быть, есть, – выговорил Прокоп с таким отвращением и горечью, что Закатов невольно вздрогнул и пристально посмотрел на него. – И чего с неё хорошего вышло?!
Ответить на это Никите оказалось нечего.
* * *
– Я, Иверзнев, никак в толк не возьму: прячешь ты её, что ли?
– Ну, вот ещё, вздор какой! Она – человек, а не вещь, чтоб её прятать!
– Это как сказать… Она ведь, кажется, твоего дружка крепостная девка?
– И что из этого?!
– Сомнительные всё же у тебя знакомства! Штабс-капитаны какие-то, крепостники из дремучих уездов…
– Вот уж это, Семирский, тебя никак не касается! – вспылил Михаил. – И если тебе более нечего мне сказать, то, прости, я спешу!
Федька Семирский только захохотал в ответ. Они стояли возле университетских ворот. Мимо пробегали студенты с книгами, слышались обрывки оживлённых разговоров, взрывы смеха: только что закончились лекции. Полуоблетевший клён у ограды ронял на синие фуражки последние листья и холодные капли недавнего дождя. Сырой ветер лез за воротники, и в конце концов стоять стало совсем зябко: друзья, не сговариваясь, засунули замёрзшие ладони под мышки и резво зашагали вниз по Моховой.
– Смерть как есть охота! – сообщил Семирский. – А мне ещё у Щетихиных за уроки не заплатили, всё завтраками кормят! И в редакции за две статьи и перевод должны! Право слово, хоть бросай курс и в гувернёры нанимайся! А тётка ноет, ей денег да сластей подавай! Хуже дитяти малого, а ведь бригадирша!
Михаил молчал. Как всегда в разговорах с Семирским, он чувствовал себя немного виноватым. Ему самому не надо было, по крайней мере, бегать по урокам до поздней ночи, чтобы раз в день пообедать. А Фёдор Семирский происходил из нищей семьи саратовского дворянина, отец его имел всего пару крепостных и тратить деньги на обучение сына в университете не считал нужным. Фёдору, по его собственным рассказам, приходилось в детстве самому и землю пахать, и воду носить, и телят пасти. Говорил он, впрочем, об этом с гордостью и любил повторять, что уж он-то изнанку русского народа видел с пелёнок. В Москве Семирский жил у выжившей из ума старухи тётки, которая, к счастью, не требовала денег за квартиру, но постоянно просила сладостей и пряников. Если же племянник пряников купить не мог, Анисья Фёдоровна страшно обижалась, поджимала сухие губки и принималась рассуждать о том, что великовозрастный балбес сидит у неё, несчастной вдовы, на шее, ничего не делает, не служит, не верует в Христа, а только учится в университете богопротивным глупостям. Нытьё тётушки Федьку раздражало, и он старался пореже появляться в её доме на Сретенке, болтаясь по приятелям. Денег у него отродясь не водилось, и даже в скромных складчинах Семирский не всегда мог участвовать, но в студенческих компаниях неизменно имел большой успех. Он мог подолгу и самоуверенно рассуждать обо всём: о минувшей войне, о положении крестьянства, о еврейском вопросе, о медицине, о славянской политике, о литературе. Не было, пожалуй, предмета, о котором у студента Семирского не имелось бы собственного мнения. Мнение это Фёдор доказывал с таким жаром и апломбом, что оппонент иногда складывал оружие лишь для того, чтобы не слушать лишнего крику. Друзья Семирского уважали, называли его «Федькой-трибуном» и «Гласом народным» и заключали пари: удастся ли хоть кому-нибудь переспорить этого пламенного оратора. Пока что ни одно подобное пари выиграно не было. Дамского общества Семирский не выносил, заявлял, что все эти благовоспитанные барышни бесполезны, необразованны и скучны и что женится он исключительно на крестьянке – или, в крайнем случае, на кухарке, – с которой хоть поговорить будет о чём. Студенты внимали ему с благоговением – и на вечеринки «с дамами» Семирского благоразумно не приглашали.
Хотя студентов-«белоподкладочников» Семирский всячески презирал, с Иверзневым они были дружны. «Федька-трибун» уважал Михаила за участие того в Крымской войне – но при этом любил поддеть друга за то, что тот живёт на всём готовом, в то время как «дельные люди» должны носиться по урокам и перебиваться с хлеба на воду – «а народ российский и вовсе бедствует немыслимо!» Михаил чувствовал, что Семирский прав, и старался почаще приглашать его обедать. Вот и сейчас он предложил:
– Пойдём ко мне! Федосья с утра щи варила… Заодно и готовые списки тебе отдам.
– Вот это дело! – оживился Семирский. – У меня, брат, четверо человек этих списков дожидаются! Я сам вчера до ночи сидел переписывал, покуда свеча не догорела! Тётка с утра увидала, раззуделась – ужас! И зачем это убытков столько, и на что свечи палить, и для чего надобно всю ночь бумажками шуршать, неблагонадёжное это занятие… Я ей на это и отвечаю: дремучее вы существо, Анисья Фёдоровна, вам всё, что не пряник медовый – то и неблагонадёжно…
Ознакомительная версия.
